Черный престол - Андрей Посняков

Изо всего услышанного Ярил уловил только, что девок и до этого уже кто-то похитил... Уловил, да вдруг так и замер с поднятым веслом. Ну, он и дурень! А не про этих ли девок выспрашивал варяжский ярл? Выходит, про них. А он-то...

— Эй, кормщик! — Любима оглянулась, сверкнула очами. — Ты что, переката не видишь? Ведь прямо туда идем.

Ярил сильно загреб вправо. Всё равно стукнулись бортом о камень. И — задери леший это течение — сели-таки на камень. Вокруг бурлила вода, а они так и сидели, пока Ярил не спрыгнул в воду — неожиданно здесь оказалось глубоко, почти по самую шею, — да не протолкнул лодку вперед, едва успев перевалиться через борт.

— Ух, успел! — стаскивая через голову рубаху, перевел он дух. — Ну-ка, дайте-ка сюда весло.

— Весло? А оно, во-он, впереди нас плывет.

— Эх вы, вороны!

Солнце между тем садилось, и от деревьев, от берегов, от кустарников потянулись по воде длинные размытые тени. К берегу решили не приставать, плыть, елико возможно, — ведь впереди ждал Киев, ждал родной дом, ждали друзья, ждал... Ждал ли? Ладислава вздохнула. Нет, похоже, никак ей не вырвать из сердца образ улыбчивого варяжского ярла, который, дурень, к этакому влечению и поводов-то не давал никаких. А вот не вырвать! Да и нужно ли вырывать?

Немножко обсохнув, принялись рассказывать дальше. О страшном лесном пожаре, о реке, широкой и бурной, о двух отроках, сгинувших неизвестно куда, о том, как шагали вдоль реки, одинокие, голодные, без оружия. Да что уж там оружие? Одежды и той не было, не считая украденной Ладиславой рубахи, так и шли голышом, прикрыв наготу лишь кусками бересты да лыком.

Питались чем придется: ягодами, кореньями, грибами, несколько раз, выломав из сушняка орясину, запромыслили на отмели рыбу. Так и съели сырой — огня-то не было. Отощали слегка, да с голоду не померли — странно было бы помереть летом в лесу, да у реки. Комары, правда, кусали нещадно — от них мазались речной грязью. Как-то набрели на рыбаков, — выскочили, обрадованные, из лесу — только рыбаков и видели, те унеслись, не надо и рыбы, видно, приняли за русалок или лесных шишиг.

Так и скитались — боги оказались к ним милостивы, не набрели девки на лихих людей, — покуда не вышли к усадьбе, да не попались в лапы Любомире, которая, оно конечно, тетка не вредная, да уж больно дикая, нелюдимая. Да и работы в ее хозяйстве хватало, летом любой на вес золота был. Отпустила б она девчонок осенью? Может быть, да, а может быть, и нет, что теперь гадать?

Никто и не заметил, как Любима оказалась на корме, ближе к Ярилу. Сидела рядом, иногда оборачивалась, смеясь, а у бедного парня от того смеха заходилось сердце.

Всё темнее становилось на реке, опускались сумерки. Впрочем, было еще не так темно, чтоб уж совсем невозможно плыть, скорее, не темно, а темновато, как бывает в тот час, когда кто-то уже зажег свечи, а кто-то еще нет, но постепенно свечей становится всё больше, и вот они уже притянули настоящую ночную тьму.

— Ладья! — крикнула вдруг Ладислава, да Ярил и сам уже рассмотрел выплывшее из-за излучины реки темное громадное тело. Ладья шла под парусом, видно, ветер был попутный, и, огибая камни, вдруг резко пошла к берегу, да так быстро, что Ярил едва успел повернуть лодку. Так и уперлись носом в высокий борт судна. Хорошо хоть так, могло случиться и хуже.

— Кормщик, так твою разэтак! — заругался Зевота. — Спишь, что ли, песий ты сын?

— Ладно те лаяться-то, — лениво отмахнулся кормщик — высокий сутулый мужик с окладистой, давно не чесанной бородой. — Ну, виноват, не заметил. Так ведь попробуй заметь вас! — Он склонился к лодке. — Ого, тут и девицы. Чтой-то вы больно мокрые. Угостить, что ли, вас ромейским вином? А и правда, лезьте на ладью.

— Некогда нам по твоим ладьям лазать, — хмуро отозвался Ярил, не замечая, что, услыхав его голос, метнулась от мачты на корму, к воинам, чья-то шустрая тень. — Хошь угостить — давай сюда кувшинец.

— Ай!!! — неожиданно взвизгнула Речка. Лодку качнуло и сильно прижало к ладье.

Еще б не прижало, когда трое воинов, незаметно подобравшись за бортами, прихватили лодчонку баграми.

— В реку! — запоздало крикнул Ярил, да и сам нырнуть уже не успел. Просвистев в воздухе, с ладьи полетели арканы.

— Винца, говоришь, тебе? — нехорошо засмеялся мужик, весь словно бы прилизанный, масляный, с крупной бородавкой на левой щеке. — Изволь, друже Яриле!

Ярил вздрогнул и застонал, поскольку, к ужасу своему, узнал в наклонившемся к нему мужике Ильмана Карася, лиходея с далекой Ладоги.

Откуда он тут взялся?

Оттуда...

Глава 13

ДОРОГИ И ПУТНИКИ

Сентябрь 863 г. Древлянская земля — радимичи

Сентябрь — хозяин хмурый:

Приспели времена,

Походкою понурой

В обувке жесткой, бурой

Уходят семена.

Дорога, местами превращавшаяся в узкую, почти непроходимую тропу, змеилась вдоль оврагов, взбиралась на заросшие густым еловым лесом холмы и ныряла в распадки, чтобы снова рвануться вверх, через колючие кусты, через сгнившие деревья, через сухостой, через буйные — в человеческий рост — заросли папоротников. Небо хмурилось, дождило, хоть иногда и показывалось солнышко, высвечивая голубую полоску неба, сиреневые тучи, облака, похожие на снежные комья. На болотах курлыкали журавли, поднимались стаями в небо и медленно тянулись к югу. Осень...

Месяц хмурень стоял не поймешь какой — то дожди, то жара почти что летняя. Бывало, день-два дождь, потом — вёдро, а случалось, дождь лил с утра, а к обеду рассупонивалось, уползали тучи и вновь светило солнце, чтобы к вечеру смениться дождем. Непонятная была погода.

Никифор помолил Господа о солнышке и, подбросив в потухающий костер сучьев, оглянулся на спящих парней — монахов будущей обители, что пробирались сейчас дремучими лесами на север, к Десне-реке. Именно там и замыслено было основать монастырь в честь Святого Пантелеймона — тот с давних пор считался покровителем рода Мефодия, и Никифор перечить не стал — Пантелеймон так Пантелеймон.

Будущие чернецы — числом десяток без одного — на чернецов не походили вовсе. Неотесанные, буйные, драчливые, они подчинялись только проводнику — дюжему, давно не стриженному мужику с руками как грабли и черными глубоко посаженными глазами, зыркавшими из-под кустистых бровей. Звали его Авдеем, и — не считая самого Никифора — он был единственным, кто хоть как-то упоминал Господа, правда, обычно — богохульствуя. Парни — уже не отроки, но еще и не мужи — не молились вовсе, по крайней мере, Никифор не слышал их молитв за всё время пути.

А шли они уже недели две, не меньше. Сначала — по правому берегу Днепра, потом, у развилки с Десной переправились и пошли на север, сперва черниговской дорогой, широкой да многолюдной, а после того, как та повернула налево, — лесной. Узкой, ухабистой, грязной. Тяжело было идти, да всё хоть дорога, но вскоре и она исчезла, и всё больше и больше углублялись путники в темную, почти что непроходимую чащу. Черный лес стоял вокруг, высоченный, густой, мрачный, глаз уставал, не видя нигде простора, — везде тянулись глухие урочища, поросшие угрюмыми соснами и мохнатыми темными елями, редко когда встречались осины, а уж березки — то за праздник считалось.