Неживая вода - Елена Ершова

«Может, солоньцы давно проделали подземные ходы из своих подвалов? – подумал Игнат. – Может, спасаются там? Или послали кого-то на подмогу… Да только успеют ли?»

И, отзываясь на его мысли, издалека донесся протяжный и надрывный бабий вой.

– За свою жизнь другой расплатись, – произнес черт и поджег тряпицу. – Будут у тебя другие бабы. Не Марьяна, так Ульяна. Навья сила будет. Теперь кидай! Да поскорее. Ну? Справа или слева?

Игнат мельком глянул из-под спутанных волос. Справа, за пустующим домом, стояла жилая изба бабки Агафьи. Слева, за горящей избой тетки Рады, – изба Марьяны.

Он провел языком в высохшем рту и почувствовал привкус желчи и гари.

– Не… слева, – вытолкнул он.

– Люди? – догадался черт и засмеялся. И вместе с ним засмеялась навь – жутко, раскатисто, так глиняные комья скатываются на дно погребальной ямы. – Не жалей! Жги!

– Не жалей… жги! – повторили эхом серые тени.

– Будь по-твоему, – сказал Игнат и бросил.

Лисий хвост пламени взметнулся над головой. Но не долетел, упал за забор и лопнул, обдав перекошенные доски огнем и осколками.

– Эх ты! – презрительно прошипел черт. – Ничего доверить нельзя!

Поджег новый снаряд и, размахнувшись, кинул на крышу Марьяниной избы. Игнат невольно охнул и почувствовал, как подкосились его колени. В груди стало горячо-горячо, будто сердце, все это время дремавшее под толщей льда и пепла, раздулось и взломало хрупкую броню. И потекла по жилам горячая кровь, застучало в висках: «Вот и все… вот и все…» И от забора до дома потекла по прелой соломе огненная река. А наверху, на крыше, начал разворачиваться алый штандарт. И теперь деревня горела с двух сторон.

– Чертом… стать не страшно, – ласково, по-отечески проговорил одноглазый. – Огонь очищающий… он выгложет тебя изнутри… и не будет ни страха… ни боли… ни холода… ни ненависти… ни смерти… ни светлых снов… ни тягостных дум… а только одна пустая утроба… И легкость будет такая… и такой покой! Чуешь?

– Теперь почуял, – глухо сказал Игнат и протянул руку. – А ну-ка, дай еще!

И сам поджег промасленный хвост бутыли. Размахнулся – на этот раз попал. Да нужды в этом особо не было: огонь перекинулся с соседних домов, и Марьянина изба окрасилась в уголь и медь, а ревущий ветер все раздувал и раздувал пламя. И стоял над крышами вой – не то людской, не то животный, не то вой самой стихии. Все смешалось в голове у Игната. Он рухнул на колени в грязь, уронил лохматую голову на грудь и затрясся от смеха. И смеялся долго, икая, смахивая слезы, и сквозь них глядел, как огонь вылизывает срубы, плавит стекла окон и в уголь обращает опорные балки.

– Что положено Господом от сотворения мира, – сквозь смех проговорил Игнат, – то останется тайной… И для человека… и для черта… а говорите… перехитрить нельзя! А я перехитрил… саму навь! Если силой вас не взять, так хитростью можно…

Его рванули с земли. Встряхнули, как пустую мешковину. Ухо заложило звоном – это черт отвесил ощутимую оплеуху. Но сквозь обложившую голову вату Игнат услышал одно знакомое слово:

– Вода…

Тогда он протянул руку вперед и, указав через плечо черта, сказал спокойно и ясно:

– Там твоя вода. Сказал – не жалеть. И я не пожалел. Своими руками отпер тайну, своими руками похоронил ее.

– Врешь! – выдохнул черт и замер. Стоял в нерешительности, будто обдумывал. Тянул носом воздух. А потом взвыл. Так, должно быть, воет хищник, который слишком долго шел по следу и в последний момент, решив, что уже загнал жертву в угол, вдруг понял, что след потерян и добыча ушла. Игнат почувствовал, как в живот ему впечатался тугой кулак, но боли не было. Вместо нее Игната снова начал разбирать смех.

– Ремень отдал, – сглатывая слезы, заговорил он, – в тайге выжил… Шуранские земли прошел… из огненной ловушки выбрался… вынес, родимую, от чужих глаз укрыл… а теперь ни страха, ни холода, ни боли, ни темных дум… и пустота… и такой покой! Последние вы в нашем уезде остались. Недобитки. Снесут чистильщики ваши гнезда – и вовсе никого не останется… Без воды новых чертей не выведете… И новых оброков не будет, и если не Солонь, так другие деревни вздохнут спокойно. Правильно говоришь, легко мне ста…

Его ударили в лицо. Игнат захлебнулся слюной, закашлялся, отплевываясь кровью.

– Добыл один раз… добудешь и второй! – зашипел черт и, сграбастав Игната за шкирку, поволок к горящей избе. В нос ударило вонью бензина, горелого дерева, паленых тряпок. Знакомый запах – запах приближающейся смерти, что едва не настигла Игната в подземелье, но упустила. А теперь напала на след снова. Пламя распахнуло ему свои объятья. Игната швырнули в дым, как в перину, и он едва успел закрыться рукавом.

– Где? Где-е?.. – ревело пламя. Или черт. Или запертые в сараях коровы.

– Ищи… – выдохнул Игнат.

Хватка ослабла, и он повалился на пол, кашляя, отхаркивая кровь и пепел, но все же стараясь как можно скорей вывернуться из фуфайки и натянуть ее на голову, прежде чем дым окончательно забьет легкие и погрузит сознание во тьму.

Игнат не видел этого глазами, скорее ощущал кожей или каким-то внутренним взором, которым обладают лишь колдуны да ведьмы («Слепые ведьмы, – подумал Игнат. – Те, что живут за частоколом из волчьих голов и чуют чужих призраков»), как рушится прошлое. Вот вспыхнули и рассыпались искрами толстые книги по медицине. Вот обуглились фарфоровые блюдца. Горел диван, где вечерами сидела Марьяна и вышивала вещую птицу с глазами черными, как уголья. А теперь и сама птица стала углем – прогорела и рассыпалась свернутая рулоном канва. И в ней, накалившись до немыслимой температуры, лопнула стеклянная колба. А потом вспыхнул и эликсир – горел он, должно быть, не синим и не алым, а каким-то иным, невиданным еще цветом. И запах… Игнат не чувствовал его, стараясь вдыхать как можно реже, но знал, что черт чувствует этот неповторимый аромат смерти и сладости. И ухмылялся про себя, представляя, как хрипит, и воет, и беснуется навь, потеряв ту драгоценность, за которой явилась в мир и которую хотела унести из этого мира.

Потом его снова вздернули с пола, и за треском и воем огня Игнат услышал наполненный злобой голос черта:

– Твоя взяла, паршивец…

Потом последовал удар. Ощутимый, в почки. Потом еще один – под ребра. И еще – в скулу.

– Бей! – прохрипел Игнат. – Мне терять нечего… не нужна ваша черная сила… и мертвых чудовищ я создавать не стану… а задержитесь в Солони подольше – глядишь, и чистильщики подоспеют.

– Врешь! – гремело над ухом, в огненном мареве дрожал черный силуэт.

– А ты… проверь, – задыхаясь, проговорил Игнат. – Слышишь… грохот? То не гроза… то люди едут, чтобы от вашей гнили… Опольский уезд очистить.

Он говорил уверенно, хотя огонь выедал изнутри. Но не тот, смертельный, взметнувший свои флаги над всей деревней. И не тот, злой и черный, душивший его после смерти Эрнеста. Это было белое и чистое пламя освобождения – и пылало оно неугасимо, ровно, будто ластиком стирая из души черные думки и пустые мечты. Поверил ли черт? Игнат не знал, только почувствовал, как его встряхнули за ворот и знакомый голос произнес:

– Слюнтяй ты… дурак деревенский… каким был дураком… таким и остался. И взять с тебя больше нечего… так запомни… в первую встречу я тебя помиловал… и во вторую… помилую… А в третий раз… не обессудь… Встречу – изрублю на куски.

Его швырнуло в сторону. Игнат стукнулся плечом о покосившуюся балку, обмяк, мешком опустился на пол и потерял сознание. А когда очнулся – черта не было. Зато ходила ходуном дверь, и с улицы тянуло свежестью и спасением. Собрав остатки сил, Игнат подтянулся на руках и пополз. Дым разъедал легкие, заволок глаза густым туманом, но страха не было. Над головой прокатился грохот – может, рушились прогоревшие перекрытия, а может, действительно ехали чистильщики, чтобы спасти Солонь?

Игнат живее заработал коленями и локтями. Плечом толкнул обуглившуюся дверь и почувствовал, как обожгло рукав, потом щеку, потом висок. Стиснув зубы, Игнат перевалился через порог, и вот тогда грохот повторился снова – раскатистый, торжественный, как колокольный звон.

Огонь и дым остались позади, а в легкие врывалась грозовая свежесть. Стянув с головы фуфайку, Игнат запрокинул лицо к небу и увидел…

Над миром летела вещая птица: ее крылья были похожи на черные тучи, а когти – на белые молнии. Лица ее не рассмотрел Игнат: птица летела с востока на запад, и маховые перья задевали облака, пока наконец не пропороли острым краем их округлые животы. И тогда на землю, как из худого ведра, хлынул ливень. Он вымывал из деревни огонь, и тьму, и навь, и гниль и оставлял после себя чистоту, прощение и покой. Подтянув колени к груди, Игнат упал обожженной головой в прохладную мякоть земли и закрыл глаза. И не слухом, но всем сердцем и всей душой слушал песню без слов. Прощальную песню вещей птицы: