Берег варваров - Норман Мейлер

Кто бы мог подумать, что денежные мешки оказываются в этом мире в очень незавидном положении. А дело обстоит именно так. Сначала им нужно непременно реинвестировать присвоенную стоимость прибавочного продукта. До какого-то момента прибавочная стоимость является источником их богатства и внешней экспансии, а затем закономерно оборачивается корнем всех бед и причиной их же уничтожения. Я сидел, думал, и мне приходилось заново осваивать то, что не удавалось реконструировать в памяти. Я вновь и вновь вгрызался в очередные хитросплетения терминов и понятий. Мне предстояло самому заново осознавать принципы и законы создания стоимости с поправкой на условия монополистического капитализма. От меня требовалось вновь понять, почему производство ограничено в своем росте и как формируется искусственное ограничение цены. Я постигал, почему стандарты жизни большей части человечества не могут быть в значительной мере повышены за короткое время, ибо если бы это оказалось возможным, то где бы монополии взяли того Петра, который ограбил бы Павла и при этом еще и заплатил бы ему. Я бился лбом о понятие золотого стандарта и его соотношения с реальными деньгами. Я постигал принципы формирования тарифов, и когда мне казалось, что все это безрезультатно и что мне никогда не набрать необходимого количества знаний, в моей больной голове вдруг возникло осознание всеобщих мировых противоречий и понимание того, как промышленные технологии, с одной стороны, обеспечивают миру существующий уровень потребления, а с другой — прямо у нас на глазах разрушают единый мировой рынок.

Листая страницы, я следил за тем, как они — те самые охранники — суетятся, обманывают нас и друг друга, сталкиваются лбами в разных частях света и накапливают в качестве необходимого инструмента, именуемого ими политикой, все новые горы оружия и наращивают численность армий. Я перелопатил историю той Первой мировой войны, которая закончилась, судя по всему, еще до того, как я появился на свет, и Второй — весьма занятно прожевавшей и выплюнувшей меня, ни на миг не поперхнувшись. Пришло время задуматься и о третьей, последней войне — той, к которой как раз шли приготовления во всем мире. С каждым этапом истории человек становился все меньше, а машины все росли и росли — как в размерах, так и в своей значимости. Вплоть до горизонта все пространство вокруг нас застраивалось новыми и новыми заводами, которые тянулись трубами вверх, к небу, и уже громоздились друг на друга. Но при всем этом производство продуктов и товаров, которые может потребить нормальный человек, сокращалось год за годом. Главным потребителем на мировом рынке становилась война и приготовления к ней. Этому потребителю требовались особые товары, а самим товарам — свои особые потребители. Каждой пуле, каждому снаряду полагался свой личный потребитель — вражеский солдат. Этот рынок мог существовать вечно, его устойчивости, пожалуй, уже ничто не угрожало. Он вливал свежую кровь в одряхлевший организм промышленного производства. Он обеспечивал занятость миллионам людей и предоставлял другие миллионы, одетые в военную форму, в качестве потребителей произведенных товаров и услуг. Капиталист мог больше не заботиться о том, что делать с присвоенной прибавочной стоимостью и куда ее реинвестировать. Я почесал в затылке и понял, что, судя по всему, настал последний год, когда люди, даже те, у кого есть деньги, могут без проблем купить то, что им нужно. Пожалуй, ностальгия об этих последних годах свободного потребления надолго сохранится в памяти большей части человечества.

Денежный же мешок, да-да, мой старый добрый, уже классический денежный мешок будет чувствовать себя ничуть не лучше остальных. Более того, он уже заранее знает о той опасности, которая ему грозит. Он чует ее нутром, читает о ней между строк в своих же газетах, видит в глазах тех людей, которых обкрадывает, и чувствует по все усиливающейся власти чиновников и бюрократов, которой он так привык злоупотреблять. Он чувствует, что уходит, уступая место на сцене им. С каждым полученным от правительства чеком и с каждой партией произведенного товара, отправляемого на правительственные арсеналы, денежный мешок все явственнее понимает, что его роль и значимость уменьшаются, в то время как могущество тех самых лагерных охранников лишь усиливается. Нет-нет, его пока никто не трогает. У него еще есть год-два спокойной жизни. Вполне возможно, что он неплохо проживет до конца войны и, может быть, даже чуть дольше. Но он прекрасно понимает, что конец уже близок. Неумолимо приближается тот день, когда рабочим придется платить меньше, заставляя их при этом работать больше. Реализовать такой фокус может только правительство, которое говорит от имени рабочего. То правительство, которое рабочий будет считать своим. Что же остается денежному мешку, кроме рыданий и причитаний в приступе запоздалого раскаяния? Слабым утешением для него будет осознание того, что новые лидеры урвут для себя свою, немалую, долю прибыли, что государство, став единственным капиталистом, будет покупать рабочую силу всего населения страны и распределять полученную прибавочную стоимость по куда большей ставке для очень немногих и по значительно меньшей, почти нищенской, — для всех остальных. Столь же слабо утешит его понимание того факта, что демократии в этом новом обществе будет не больше, чем в армии, а равенства — не больше, чем между простыми прихожанами какой-нибудь церкви и ее высшими иерархами. Никто, никто не будет его слушать. Никому не будет дела до того, кто посеял ветер и теперь пожинает бурю. Враг был создан. Враг беспощадный и не заслуживающий пощады, кровожадный и не достойный снисхождения. Враг, глаза которого были зеркалом будущего. Монополия, казалось, отгораживала денежный мешок от врага. Враг становился тем самым Петром, который кормил Павла, и оба они были настолько выжаты на работе, что ни о каком восстании или сопротивлении и помышлять не могли. И вдруг все они куда-то исчезли, а их место заняли враги. Враги, рожденные в войнах, начатых по заказу монополий, войнах, которые приближались к неизбежному концу. Враги держали в руках зеркало, отражавшее общее будущее. Победителя в этой войне узнают по могильному кургану, насыпанному над ним побежденным.

Я думал о рабочих, которые еще долго будут терпеть ублюдочное отродье тех, кто когда-то организовывал и претворял в жизнь великую социальную революцию. Сначала они поверят в то, что им будут обещать. Более того, поначалу часть обещаний даже выполнят, уровень жизни поднимется до невиданных высот — до свиной отбивной ежедневно. А затем вдруг, в одночасье, вновь все рухнет. Рабочие будут думать, что к власти пришла их партия, а затем очень быстро обнаружат, что государство, вместо того чтобы стать, как было обещано, инструментом в их руках, обернется их жестоким и безжалостным хозяином. Тот свободный союз свободных производителей и свободных потребителей, о котором они когда-то мечтали, обернется жестким трудовым договором между ними и партией и государством. Рабочие разных стран будут мечтать о всемирном братстве трудящихся, но и сами не заметят, как одна половина мира сойдется в смертельной схватке с другой. Свобода при социализме — величайшая из всех разработанных концепций свободы, — к ужасу тех, кто за нее сражался, обернется рабским трудом в трудовых армиях. Разум рабочего будет одурманен потоком пропаганды, и он всерьез будет повторять, что даже супружеские обязанности — это долг перед обществом. Великое наследие прошлого будет растрачено, промотано и присвоено немногими. И начальник, и наемный рабочий, и теоретик-фабианец[3] будут пожирать те крохи, что достанутся им при дележке общего пирога. Денежный мешок умрет, но не на плахе под топором палача. Он постепенно зачахнет, раздираемый собственными противоречиями. Он сварится в собственном соку в густом вареве затеянных им самим войн. Так оно все и будет. Или, по крайней мере, так я видел это будущее. Мне уже грезились армии, выходящие друг против друга на смертный бой под практически неотличимыми лозунгами.

Что же будет потом? Здесь ответов было еще меньше, чем среди тех вопросов, с которыми я уже пытался разобраться. Если поначалу я еще и собирался возражать Ленни, приводить ей свои довода, то вскоре отказался от этой затеи, опасаясь, что в ответ услышу лишь эхо собственного голоса. Мне было что сказать, но я решил придержать свои знания при себе, утешаясь тем, что мне удалось восстановить в памяти все то, что когда-то было мною прочитано и изучено. Я сидел неподвижно и отдыхал, как телом, так и измученным тяжелой работой мозгом.

Прошел, наверное, час, и я стал вновь погружаться в размышления, бросая камешки в гладь пруда собственного сознания и следя за тем, как расходятся по нему круги. Наверное, это состояние можно было назвать временным параличом разума, оцепенением мысли.