Хотеть не вредно! - Ольга Тартынская

— Это все вас провожают? А вы кто?

— Женщина, — отвечаю.

Вовка занес сумку:

— Какое место?

В билете место не указано. Проводник с широким жестом предлагает:

— Занимайте любое. Вагон почти пустой. Хотите, новое купе открою?

— Хочу.

Пока он открывает купе, а Вовка заносит сумку, я обнимаюсь и целуюсь с провожающими. Ленка ткнулась в щеку:

— Сестреночка! — всхлипывает она. — Осталась бы, как хорошо бы нам было…

— Не рви душу, — прошу я, сама хлюпая носом.

Вот, кажется, и все. Я обвожу всех взглядом уже из тамбура вагона и машу рукой:

— Идите, не ждите отправления! — и вхожу в свое купе.

Хочется рыдать, выть, но я не могу. Какой-то парень, должно быть, сосед, заглянул ко мне и поздоровался:

— Кажется, одни едем!

Я не поддержала разговор, закрыв перед его носом дверь. Подхожу к окну — ничего не видно в темноте, кроме редких огней вокзала. В коридоре какое-то движение, дверь моего купе вдруг с грохотом распахивается, и в освещенном проеме возникает Борис. Я молча приникаю к нему и замираю.

Проводник обеспокоенно всунулся:

— Провожающих прошу покинуть вагон: через три минуты отправление.

Борис, не оглядываясь, бросает:

— Не бойся, выскочу.

Тот исчез. Мы целуемся жарко, исступленно, пытаемся что-то сказать друг другу.

— Ты ушла, у меня прихватило сердце, думал концы отдам!..

— У меня тоже болело сердце. Прости меня, прости…

— Ты только не плачь, не надо…

— Можно, я буду тебе писать, а то сойду с ума от тоски?

Он кивает и еще крепче прижимает меня к себе:

— А мне что делать?

— Пожалуйста, только не старей! Живи…

Поезд дергается, я волнуюсь:

— Тебе пора идти!

Борис что-то вспомнил, достает из кармана магнитофонную кассету:

— Записал для тебя.

А мне нечего, совсем нечего подарить ему. Тут меня осеняет. Я снимаю с шеи золотой крестик, который ношу много лет, надеваю ему. Кажется, уже тронулись. Последний, отчаянный поцелуй, и он выскакивает уже на ходу. Проводник закрывает дверь и облегченно вздыхает.

Я сижу одна в темном купе, за окном плывут черные силуэты станционных пакгаузов, а вот где-то там, в темноте, вагончик Бориса. Нет даже сил проводить глазами родные места, да и не видно ничего. Редкие огни пробежали мимо, стало совсем темно. Однако я чувствую, что со стороны коридора за окном проплыла школа, пятиэтажки, больница, река, Узкое место. Я вижу все это внутренним взором.

Проводник зашел, чтобы взять билет и деньги за постель. Еще он вежливо поинтересовался:

— Чай будете?

— Нет, спасибо.

Скорей бы лечь и уснуть. Но сон не идет! Рано для меня, только одиннадцать часов. Мысленно браню себя: "Ну, и чего раскисла, тоскуешь, как об утерянном рае? Тоже мне рай! Пристанище нехристей, алкоголиков и торгашей!"

Не помогает. Не срабатывает и анекдот про червя или лягушку (разные варианты есть), которые вылезают из дерьма (или болота) и спрашивают у родителей, почему они живут здесь, если им так плохо? А родители отвечают: "Это наша Родина". Переврала, конечно, но я все анекдоты перевираю, потому что не запоминаю.

Родина… Оказывается, действительно, есть какая-то сила, влекущая в мир детства и отрочества. И пусть ничего знакомого из теплого "вчера" не осталось, притягательная сила родного места от этого не слабеет. Есенин болел этим всю жизнь, бредил возвращением в тот гармоничный мир, где он оставил цельность и ясность. А ведь это все в нас самих заключено…

Для меня притягательная сила родины возросла основательно из-за Бориса. Он, наверное, прав, оставаясь здесь. Покинув родные места, он что-то в себе потеряет или утратит, как Есенин, цельность и ясность. Я-то упорхнула в самом нежном возрасте, становление мое пришлось уже на Москву. А каково Зилову, прожившему почти всю сознательную жизнь в одном месте? Я и то с кровью и мясом отрываюсь от родного края и родных людей, хотя давно уже не живу здесь…

Но как, как мне теперь смотреть на мир, как вернуться к обычным делам без него?.. Горло перехватывает спазм, душа ноет, как больной зуб, сердце сжало тисками, даже пот на лбу выступил. Не хватало еще умереть от разлуки! Так не бывает. Это только в романах сентиментальных разные Вертеры да Бедные Лизы умирают от любви. Мне, почтенной матроне, вовсе не к лицу.

Достаю Гумилевский сборник, включаю лампочку над головой, загадываю на Бориса. Открываю назначенную страницу и читаю нужную строфу:

Но всего мне жальче,

Хоть и всего дороже,

Что птица-мальчик

Будет печальным тоже.

Я выключаю свет, закрываю глаза, чувствуя, как слезы холодными струйками затекают в уши, и желаю только одного: чтобы сознание оставило меня хотя бы на эту ночь, иначе сердце разорвется от боли.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

У муки столько струн на лютне,

У счастья нету ни одной.

Н. Гумилев.

Прошел год, потом еще полгода. Стоит сентябрь, дождливый, холодный. Ритка пошла в школу, остальные — в институты. Кроме самого старшего, у которого родилась очаровательная дочка Аня. Лешка находится в вечном поиске хорошего места, вернее, жалованья. От этого наш бюджет основательно трещит по швам.

У Ольки и Антона платное обучение: я категорически не стала пихать их к себе в университет. Не хотят сами — нечего чужое место занимать. Когда-то я поступала сюда без всякой надежды на чудо. Знания были бессильны, тут работали иные законы, которые мне, советской идеалистке, были неведомы. Четыре раза я сдавала экзамены, и — чудо произошло. Анекдот состоял в том, что меня забыли оповестить о поступлении. Я прошла каким-то вторым списком, которого не видела: его огласили позже. О вожделенной победе узнала только через полгода, когда мой курс благополучно сдавал зимнюю сессию. Я позвонила в университет, чтобы узнать, когда можно забрать документы. Тут-то мне и сообщили, что я отчислена как неприступившая к занятиям. Впору было повеситься. Я проплакала неделю. Потом мой репетитор, который занимался со мною год абсолютно бесплатно, брызгая слюной, убедил попытать счастья еще раз. Мы поехали к декану факультета. Замечательный ученый, специалист по импрессионистам, наш декан совсем не был бюрократом. Он с улыбкой выслушал мою историю, и весь пыл, приготовленный репетитором для нападения и восстановления справедливости, пропал даром. Декан спросил, сколько раз я поступала, откуда приехала. Глядя с соболезнованием, иначе не скажешь, спросил:

— Как же это родители вас отпустили?

Имелось в виду: такую глупую, маленькую, беззащитную — и так далеко. Я производила тогда впечатление святой невинности. Один из моих поклонников говорил: