Люди из пригорода - Сергей Никшич

– Я же только начал, – в свою очередь перебил его Дваждырожденный, – дай мне сказать…

Но тут перед их столом, как гриб после дождя, вырос Тоскливец, который лебезил, как будто уже что-то слямзил, и умильно улыбался в надежде, что принявшие уже на душу друзья примутся его усаживать за стол и так, за бесплатно, угостят, тем более что он недавно принимал их у себя и их мощные челюсти безжалостно расправились с припасенной им буженинкой. Но его подлые расчеты не оправдались, потому что речь у них шла не о бабах, как всегда, а о высоких материях и они не хотели видеть перед собой его тоскливую обличность, которая могла сбить их с мысли. И Тоскливец перестал улыбаться, почти гордо ушел и был вынужден вынуть свой собственный кошелек и, меланхолично пересчитывая купюры (он любил мелкие, потому что их на дольше хватало), заказал себе рюмочку и бутербродик.

А кумовья прильнули друг к другу душой, и стало им тепло и уютно, и Богомаз вместе с Дваждырожденным (все-таки Тоскливцу удалось отвлечь их от философии!) принялись жалеть Хорька, что супружница досталась ему не из самых лучших, и успокаивать его тем, что путем убеждения и перевоспитания из нее еще может выйти толк.

– Женщина она, видать, опытная, – вещал Дваждырож-денный, – да и мир, не в пример нам, повидала, только вот хобби, хобби у нее нет… Разве есть у нее хобби?

– Да нет у нее никакого хобби, – отмахнулся Хорек, – откуда у нее? Ничего у нее нет, кроме желания опять рвануть за мои денежки на Гваделупу, только дукатов-то осталось – кот наплакал.

Сказав это, он сам зажал себе рот и оглянулся. К счастью для него, посетители были заняты своими собственными проблемами и, казалось, никто его не услышал. Народ отдыхал после трудовой недели и готовился достойно провести выходные, если только в селе бывают выходные…«Точнее, скажем так – к выходным готовился тот, кто мог их себе позволить. Впрочем, таких в селе было достаточно, потому что сельчане, избалованные городскими рынками, из старомодных крестьян превратились уже давно в своего рода гадалок, которые пользовались своим искусством в основном для того, чтобы угадать, какую цену заломить городским простофилям, чтобы и их не отпугнуть, и свою выгоду взять. И хохотали вдогонку облапошенным горожанам, не догадываясь, что вместе с хохотом частицы бессмертной души покидают их безвозвратно и дьявольскому отродью становится все легче облапошить их самих, но уже по большому счету. Но об этом никто не догадывался, и корчма гудела от возбужденных голосов, повествовавших об услышанном и увиденном в центре их небольшого мирка – ближайшем базаре, об отбившихся от рук супружницах и такой, еще существующей в природе нечисти, как теща. И никто из них не вспоминал о Кларе, которая, покорившись судьбе, изгнанная Тоскливцем из дома, который так никогда и не стал для нее землей обетованной, с единственной сумкой в руке покинула Горенку и на трамвае, тоскливом, как погребальные дроги, уехала в город. Правда, были два обстоятельства, которые позволяли ей с некоторым оптимизмом смотреть в тусклое, туманное будущее – во-первых, к ней возвратилась молодость, правда, ей не было известно, надолго ли, но в молодом ее теле бурлили соки молодости, овал лица стал соблазнительным, как ей казалось, до неприличия, а выросшие, как вулканы, груди, грозились прорвать все ту же, видавшую виды кожаную куртку, а во-вторых, по карманам у нее были растыканы экспроприированные у Тоскливца банкноты, которых он, как оказалось, накопил столько, что даже позабыл о своих тайниках, как бестолковая белка забывает о спрятанных шишках, и Клара, притворившись, что собирается навсегда покинуть родные берега и собирает остатки собственных вещей, перерыла весь дом, и теперь, по крайней мере, у нее оказалась в руках достаточная сумма, чтобы где-нибудь окопаться на несколько месяцев и спокойно обдумать свои планы на будущее. Смотреть в окно Кларе не хотелось – снег саваном укрывал все живое, а на трамвайных остановках бабы продавали случайным прохожим всякую перекупленную у селян дрянь: подгнившую картошку, разбавленный мед и покрытые загадочной патиной яблоки. Этот стандартный джентльменский набор соседствовал с банками хрена домашнего приготовления, при виде которых сразу вспоминаются ломтики розового, нежного сала по соседству с запотевшим от ожидания гостей графином… „Гости, однако, бывают только у тех, у кого есть дом“, – озабоченно думала Клара. Нет, смотреть в окно ей решительно не хотелось, и она принялась рассматривать случайных, на первый взгляд, пассажиров. А те и вправду казались сельчанами, собравшимися было в город по своим нехитрым делам, как то: к зубному врачу, чтобы унять надоедливую боль, или к родственнику, чтобы одолжить немного деньжат. Клара, однако, была, как нам уже известно, женщиной ушлой, ибо вследствие своего непоседливого, как у профессионального путешественника, характера ей уже многое пришлось испытать и повидать на своем веку. И шестое чувство, которое, как известно, у женщин обретается где-то между копчиком и пупком, безошибочно подсказало ей, что пассажиры эти – люди только на первый взгляд и что ей следует немедленно выйти из трамвая и дождаться следующего, даже если ждать его придется на холодном ветру целую вечность, потому что они для нее, Клары, опасны, и кроме того, у нее с собой деньги… и молодость. А попутчики ее коварно, как казалось Кларе, притворялись, что рассматривают заснеженный лес, над которым зависли пасмурное, серое небо и тяжелые облака, уставшие от своих долгих странствий. Клара тоже взглянула на небо, и тут же страх холодной иглой уколол ее сердце – облака подпрыгивали то вверх, то вниз, словно кто-то невидимый дергал за незаметные глазу ниточки, на которых они были подвешены. „Не может быть! – подумала Клара. – Это я просто устала“. Она опять выглянула в окно – упрямые облака продолжали подпрыгивать в сумрачном поднебесье, но на ее попутчиков это странное зрелище, судя по всему, не производило ровно никакого впечатления.

«Неужели они никогда облаков нормальных не видели?» – подумала Клара.

Если бы она знала, что так оно и есть на самом деле, она не стала бы дожидаться следующей остановки и, чтобы улизнуть от беды, вцепилась бы в стоп-кран и, как затравленный зверь, бросилась бы удирать по белой пустыне от того ужаса, который незримо на нее уже надвигался… Но люди, и даже женщины, не так уж часто прислушиваются к своему внутреннему голосу, потому что тот, и сам сбитый с толку всем тем, что вокруг нас происходит, часто советует совершеннейшую чушь и может зачастую только напортить, но уж никак не помочь, и поэтому Клара попыталась подавить в себе то чувство страха, которое охватывало ее при виде молчаливых попутчиков. Но тут наконец Клара заметила кое-что еще – попутчики-то были все на одно лицо – с огромными, словно вырубленными топором, носами, толстыми губами и черными, глубоко посаженными глазами. Да и одеты они были как-то странно, словно ехали с массовки, на которой снимали фильм про средневековье, и только для приличия накинули поверх диковинных костюмов обтрепанные шубы и пальто. И потом… Они все молчали. Это уж никак не походило на обитателей здешних мест, которые так спешат изложить всему миру свои незатейливые мыслишки, что перебивают друг друга, брызгают друг на друга слюной и машут руками так, словно задохнутся, если немедленно не выложат все те банальности, которые накопились у них по черепной коробкой с тех пор, как они в последний раз закрыли рот. А эти молчали… И гусиная кожа заструилась по Кларе, проникая в самые заповедные места холодными, отвратительными муравьями. И Клара бросила взгляд на стоп-кран, который поблескивал на стене, словно обещая ей свободу, подобно тому, как неожиданный пролом в стене напоминает тюремному узнику о том, что где-то существует и другая жизнь. И она встала и заковыляла к нему, притворяясь, что идет к вагоновожатому, чтобы у того что-то выяснить, но тридцать или сорок пар подозрительных глаз уже были направлены на нее и такой себе дедушка, то ли профессор неизвестных доселе наук, то ли из тех, с которыми в безлюдном месте лучше не встречаться, подошел к ней и взял ее за дрожащую, потную от страха руку.