Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904–1940 - Август Кубичек

Все сочинение, разумеется, было написано исключительно под влиянием Рихарда Вагнера. Прелюдия состояла из последовательности отдельных тем, но развитие этих тем, как бы хорошо они ни были выбраны, было за пределами возможностей Адольфа. В конце концов, где он мог почерпнуть необходимые знания? Для выполнения такой задачи у него не было совершенно никакой подготовки.

Закончив играть, Адольф захотел услышать мое суждение. Я знал, как высоко он это ценит и что значит для него моя похвала в вопросах музыки, но это была непростая проблема. Я сказал, что основные музыкальные темы хороши, но он должен понимать, что при помощи только этих тем невозможно написать оперу. Я заявил, что готов дать ему необходимые теоретические знания. Это вызвало его гнев. «Ты считаешь меня сумасшедшим? – заорал он на меня. – Ты для чего здесь? Прежде всего ты запишешь нотами именно то, что я играю на рояле».

Я слишком хорошо знал состояние моего друга, когда он говорил в таком тоне, и понимал, что спорить бесполезно. И я записывал так точно, как только мог, все то, что сыграл Адольф, но было поздно, и фрау Цакрис принялась стучать в нашу дверь, так что Адольфу пришлось остановиться.

На следующее утро я ушел рано, и, когда вернулся к обеду, Адольф упрекнул меня в том, что я убежал «в середине работы над его оперой». Он уже приготовил для меня нотную бумагу и сразу же начал играть. Так как Адольф не придерживался ни одного и того же ритма, ни единой тональности, было трудно записывать то, что я слышал. Я попытался разъяснить ему, что следует придерживаться одной тональности. «Кто здесь композитор, ты или я?» – зло сказал он. Все, что я должен был делать, – это записывать его музыкальные мысли и образы.

Я попросил его начать заново. Он стал играть сначала, я записывал. Так мы немного продвинулись вперед, хотя для Адольфа это было слишком медленно. Я сказал ему, что для начала хочу проиграть то, что записал. Он согласился, и я сел за рояль, и теперь настала его очередь слушать. Удивительно, но мне понравилось то, что я играл, больше, чем то, что играл он, может быть, потому, что у него в голове была очень конкретная идея своего сочинения и ни его собственная плохая игра, ни моя запись и игра не соответствовали ей. Тем не менее в течение нескольких дней – или скорее вечеров – мы сосредоточились на этой прелюдии. Я должен был придать ей подходящую метрическую форму, но, что бы я ни делал, Адольф оставался неудовлетворен. В его сочинении были отрывки, в которых темп менялся от одного такта до следующего. Мне удалось убедить Адольфа в том, что это невозможно, но, как только я попытался записать весь отрывок в одном темпе, он снова начал возражать.

Сейчас я могу понять, что привело его на край отчаяния в те напряженные ночи и подвергло нашу дружбу величайшему испытанию. Он держал эту прелюдию в голове как законченное сочинение точно так же, как готовый план моста или концертного зала еще до того, как коснулся карандашом бумаги. Но в то время как он был полным хозяином карандаша и мог придавать форму своей идее вплоть до завершения рисунка, в области музыки он был лишен таких средств. Его попытка использовать меня еще больше усложняла эту затею, так как мои теоретические знания только мешали его интуиции. Его доводило до крайнего отчаяния то, что он не может точно выразить на бумаге свою музыкальную идею, которая существовала у него в голове и которую он считал смелой и важной. Были моменты, когда он сомневался в своем призвании, несмотря на ярко выраженное самомнение.

Вскоре он нашел выход из дилеммы: как совместить страстное желание и недостаточное умение. Он был так же изобретателен, как и оригинален. Адольф решительно заявил, что будет сочинять свою оперу в стиле музыкального выражения, соответствовавшему тому периоду, в котором проходит действие оперы, то есть во времена древних германцев. Я был намерен возразить, что аудитория, чтобы как следует «насладиться» оперой, должна будет состоять из древних германцев, а не людей XX века. Но еще до того, как я выступил с этим возражением, он с жаром работал над своим новым решением. У меня не было возможности отговорить его от этого эксперимента, который я считал совершенно невозможным. Кроме того, ему, вероятно, удалось бы убедить меня в том, что его решение выполнимо, настаивая на том, что людям нашего века просто следует научиться правильно слушать.

Он хотел знать, сохранилась ли какая-нибудь музыка древних германцев. «Нет, ничего, – коротко ответил я, – за исключением музыкальных инструментов». – «И какие они были?» Я сказал ему, что были найдены барабаны и трещотки, а в некоторых местах в Швеции и Дании еще и флейты, сделанные из костей. Специалистам удалось отреставрировать эти необычные флейты и извлечь из них несколько не очень мелодичных звуков. Но самой важной находкой были луры, духовые музыкальные инструменты из бронзы, длиной почти два метра и изогнутые в виде рога. Вероятно, он служили лишь для подачи сигналов между поселениями, и грубые звуки, которые они издавали, вряд ли можно было назвать музыкой.

Я думал, что моего объяснения, которое он слушал с большим вниманием, будет достаточно, чтобы заставить его отказаться от своей затеи, так как нельзя делать оркестровку оперы из трещоток, барабанов, костяных флейт и луров, но я ошибся. Он начал говорить о скальдах (древнескандинавские поэты-певецы. – Пер.), которые пели под аккомпанемент инструментов, похожих на арфу, – об этом-то я действительно забыл.

Можно, продолжал он, установить, на что похожа была их музыка, по тем инструментам, которые имелись у германских племен. Теперь мои книжные знания присоединились к его собственным. «Это было сделано, – проинформировал его я, – и оказалось, что музыка германцев имела вертикальное построение и обладала какой-то мелодичностью; они, возможно, имели слабое представление о мажорной и минорной тональностях. Надо сказать, это всего лишь научные предположения, так сказать, гипотезы…»

Этого было достаточно, чтобы мой друг стал сочинять ночи напролет. Он удивлял меня все новыми концепциями и идеями. Вряд ли можно было записать эту музыку, которая не умещалась ни в какую схему. Так как легенда о Виланде, которую Адольф произвольно толковал и расширял, была богата драматическими моментами, на язык музыки следовало перевести широкий спектр чувств. Чтобы сделать это произведение сносным для человеческого слуха, я наконец уговорил Адольфа отказаться от идеи использовать оригинальные музыкальные инструменты из могил древних германцев и заменить их современными инструментами похожего типа. Я был доволен, когда после ночей работы наконец определились различные лейтмотивы оперы.