Место под солнцем - Полина Дашкова

— И ты решилась одна вести машину по такому опасному серпантину? Катенька, Господи, как же я рад! Сто лет тебя не видел! А ты рада? Ну хоть немножко?

— Немножко рада, — улыбнулась она, — а ты здесь с женой?

— Я один. Вырвался на неделю. Устал как собака. Ну, расскажи, как ты?

Они вышли из кирхи, прошли пешком по шоссе, довольно далеко, к буковому лесу. Он сам не заметил, что говорит без умолку, вдохновенно жалуется ей на свою тяжелую, запутанную жизнь, на бессонницу, на холодную, совсем чужую женщину, с которой недавно торжественно отпраздновал серебряную свадьбу, на то, что не с кем поговорить, хотя целые дни проходят в разговорах, и никто его, бедного, не понимает, не жалеет, не любит.

— Я знаю, твой Калашников тоже не подарок. Если бы ты тогда не убежала… это ведь вышло совсем случайно, а ты даже не захотела выслушать меня.

— Не надо, Егор, — поморщилась Катя, — это было давно и не правда.

— Это правда. Возможно, это единственная правда, которая была в моей жизни. Ив твоей тоже. Ты была совсем молоденькой, а потому — максималисткой и совершенно не умела прощать. Наверное, сейчас уже научилась?

— Научилась. Но дело не в этом. Мы бы все равно расстались рано или поздно. Слишком уж все было красиво. Конечно, лучше бы мы не так расстались. Но сейчас — какая разница?

— У меня потом было столько баб, столько… Наверное, в этом ты виновата. Все могло бы сложиться совсем иначе у нас обоих, но ты не простила, и я пустился во все тяжкие… А сейчас, к старости, все надоело, обрыдло, извини за грубость.

Она взглянула на часы.

— Егор, пойдем назад, здесь рано темнеет. Я хочу вернуться засветло.

Он резко развернулся, схватил ее за плечи, притянул к себе и выдохнул ей в лицо хриплым, отчаянным шепотом:

— Останься.

Она передернула плечами, скидывая его руки, отступила на шаг и тихо произнесла:

— Нет.

— Ну почему? Ты скажешь, что не рискнула возвращаться по серпантину. Действительно, рано темнеет, отсюда можно позвонить в отель, ему передадут, я прошу тебя, останься. Я такое слышал о твоем муже, такое, что повторять противно. Мир тесен, много общих знакомых… — И не надо, не повторяй, — перебила его Катя.

— Но тебе ведь несладко с ним, даже странно, что вы приехали вместе… Она молчала и быстро шла к шоссе по тропинке. Он едва поспевал за ней и продолжал говорить, придумывая на ходу красивую сказку о том, как могло бы все у них быть замечательно тогда, восемь лет назад, если бы она простила, и сейчас, если останется. Он сам толком не мог понять, зачем ему это так нужно, но чувствовал — если она уедет, опять начнутся мучительные потные бессонницы, от которых уже не спасают ни успехи в карьере, ни разнообразие интимного досуга. Придется пить на ночь снотворное, а это вредно, нехорошо в его возрасте. Уснуть-то уснешь, но тоска и страх смерти никуда не денутся.

Чем ближе они подходили к небольшой автостоянке у гостиницы, тем тоскливей казалась Егору Николаевичу его благополучная, богатая впечатлениями жизнь.

— Хотя бы кофе выпьем в баре, — он взял ее за руку, — мы даже не поговорили.

Он надеялся потянуть время. Скоро сумерки, ехать по узкому, мокрому от тумана серпантину в темноте действительно очень опасно. Проще будет уговорить.

— Нет, Егор. Мне пора.

— Ну почему? Объясни мне почему? Прошло столько лет, можно начать все сначала, мы ведь не случайно здесь встретились. Это судьба, прямо мистика какая-то… Мне плохо, одиноко, тебе тоже, я знаю. Если ты скажешь, что не изменяешь своему драгоценному супругу, не поверю, извини; Ты не святая.

— Конечно, не святая, — усмехнулась Катя, — просто очень брезгливая.

— До сих пор не можешь забыть? Но это смешно, ты большая девочка… — Егор, посмотри, как красиво вокруг. Охота тебе выяснять отношения, которых уже восемь лет не существует? — Она достала из сумочки ключи от машины.

У нее был новенький красный «Рено». Она открыла дверцу. На большом пластмассовом брелке красовалась яркая эмблема той же фирмы, в которой Егор Николаевич взял напрокат свой черный «Форд».

— Скажи хотя бы, в каком ты отеле? — Он придержал дверцу.

— Зачем?

— Я завтра спущусь с гор, сниму номер где-нибудь в Сан-Кристьянос, еще три дня позагораю, поплаваю. Глупо получится, если мы будем так близко и не увидимся. Так в каком ты отеле? Не бойся, я больше не стану донимать тебя идиотскими разговорами.

— Отель называется «Ла Жаллетас». Все, Егор, до свидания. Очень рада была тебя повидать.

Она быстро села за руль, захлопнула дверцу. Он стоял, смотрел вслед маленькому красному «Рено» и запомнил номер. На всякий случай.

Остаток дня он провел в каком-то новом, приятном, почти юношеском волнении. Ночь проспал спокойно и крепко. Рано утром расплатился с хозяином гостиницы, плотно позавтракал, сел в машину и отправился вниз, к морю, в курортный городок Лос-Кристьянос. Он забыл спросить, в каком она номере, но не сомневался: найдет. Он не мучил себя вопросами — надо ли? что будет дальше? Ему просто ужасно хотелось найти Катю, увидеть ее еще раз. Конечно, это возможно было сделать давным-давно, в Москве, но по-настоящему захотелось именно здесь и сейчас, после этой странной, фантастической вчерашней встречи.

Отель «Ла Жаллетас» оказался пятизвездочным, одним из самых дорогих в городке. Ну конечно, пижон Калашников не стал бы снимать номер где попало. Хотя на самом деле пять звезд от четырех и даже от трех отличаются только солидностью швейцаров, фонтанами в холлах, ценами в барах и ресторанах. Егор Николаевич снял одноместный полулюкс и почти сразу, на пляже отеля, увидел Катю. Она выходила из моря, осторожно ступая по горячему песку. Встряхнула мокрыми волосами, щурясь, оглядела пляж. Егор Николаевич не раздумывая прихватил большое махровое полотенце, побежал, увязая в горячем песке, ей навстречу, как мальчишка.

Калашников, развалившись в шезлонге, потягивал пиво из банки, лениво перелистывал какой-то яркий журнал, заметил жену как раз в тот момент, когда поджарый пожилой мужик обнял ее, накидывая ей на плечи свое полотенце. Это ему не понравилось. Он вскочил на ноги, приготовился дать хаму жесткий отпор, узнал Баринова, и это ему не понравилось еще больше.

Довольно скоро Егор Николаевич догадался, что его присутствие стремительно разрушает хрупкое семейное счастье, которое только начало восстанавливаться здесь, на теплом острове Тенерифе. Они приехали, чтобы помириться, но поссорились еще больше. Глеб, как большинство неверных мужей, страдал патологической ревностью, но тщательно скрывал это. И страдал еще больше.

Егор Николаевич лучезарно улыбался, как бы случайно сталкиваясь с московскими знакомыми то в ресторане гостиницы за завтраком, то на пляже, то на теннисном корте. Он был галантен, изысканновежлив, старался, чтобы его поведение резко контрастировало с мрачным хамством Глеба.

Калашников всем своим видом давал понять, что его совершенно не радует компания стареющего политика, с которым у Кати пусть давно, но был серьезный роман. Самое скверное, что все происходило как бы в рамках приличий и, в общем, придраться было не к чему. Глеб прекрасно понимал: начни он впрямую выяснять отношения, хитрый Баринов представит его полным идиотом и перед Катей, и потом, в Москве, перед общими знакомыми. Уж он-то сумеет. Он станет рассказывать со смехом, как Калашников скрипит зубами от ревности, стоит кому-нибудь приблизиться на несколько шагов к его жене, и немало найдется людей, готовых с удовольствием посмеяться над Глебом.

Калашникова бесили недвусмысленные взгляды, которыми Баринов окидывал его жену с ног до головы, он еле сдерживался, когда Егор Николаевич целовал Кате руку. Ведь не просто целовал, подлец, этак медленно скользил губами по пальчикам.

Не успевали они сесть за столик в каком-нибудь отдаленном, негостиничном ресторане, появлялся Баринов, присаживался, не дожидаясь приглашения, шутил, причем смешно, и Катя смеялась. А потом, в гостинице, Глеб вымещал на ней свое бешенство, устраивал отвратительные сцены, обвинял Бог знает в чем.

Прекрасно понимал, что не прав, но от этого злился еще больше.

Баринову нравилась эта игра, он не чувствовал, что заигрывается, становится слишком навязчивым и портит Кате долгожданную неделю отдыха. Он не поленился выяснить у портье, до какого числа они сняли номер. Это стоило двадцать долларов. Не поленился обменять свой билет, чтобы улететь вместе с ними одним рейсом. Это стоило сто пятьдесят долларов.

Чем откровенней хамил Калашников, тем больше заводился Егор Николаевич. Никогда прежде ему не приходилось играть в подобные игры. А это, оказывается, бодрит, горячит кровь, способствует крепкому, здоровому сну. Он догадывался, что Калашников устраивает жене сцены. Но тем лучше. Она чаще появляется в одиночестве.