Н.С. Хрущев - Владимир Шевелев

Как мы поняли, среди кубинских товарищей существует мнение, что кубинский народ хотел бы другого заявления, во всяком случае, не заявления об отзыве ракет. Возможно, такие настроения в народе имеются. Но мы, политические и государственные деятели, являемся руководителями народа, который не все знает и не может сразу охватить все то, что должны охватывать руководители. Поэтому мы должны вести за собой народ, тогда народ будет идти за нами и уважать нас…

В телеграмме от 27 октября Вы предложили нам первыми нанести удар ядерным оружием по территории противника. Вы, разумеется, понимаете, к чему это привело бы. Ведь это был бы не просто налет, а начало мировой термоядерной войны.

Дорогой товарищ Кастро, я считаю это ваше предложение неправильным, хотя и понимаю, чем оно было вызвано.

Мы пережили самый ответственный момент, когда могла начаться мировая термоядерная война. Конечно, в таком случае США понесли бы огромные потери, но и Советский Союз, весь социалистический лагерь также тяжело пострадал бы. Что касается Кубы, кубинского народа, то вообще трудно даже сказать, чем для него это могло бы закончиться. В первую очередь в огне войны сгорела бы Куба».

И далее следует весьма любопытный пассаж:

«Сейчас в результате проведенных мер мы достигли той цели, которая ставилась нами, когда мы с вами договорились поставить ракетные средства на Кубу. Мы вырвали обязательства у США не вторгаться на Кубу самим и удерживать от этого их союзников… Все это мы вырвали без ядерного удара».

Ответом было пространное и довольно резкое послание с Кубы.

Ф. Кастро — Н. Хрущеву (31 октября):

«… Не считаете ли Вы, товарищ Хрущев, что мы эгоистично думали о себе, о нашем великодушном народе, готовом жертвовать собой, и не бессознательным образом, а с полным сознанием опасности, которой он подвергался?

…Не отдельные, как Вас информировали, а многие кубинцы переживают в этот момент мгновения непередаваемой горечи и печали».

И вот последнее из этой серии посланий.

Н. Хрущев — Ф. Кастро (31 октября):

«Дорогой товарищ Фидель Кастро, разрешите поздравить Вас с большой победой, — повторяем, именно с большой победой.

Мы с Вами только что пережили острейшую схватку с американскими империалистами, шесть дней, о которых действительно можно сказать, что они потрясли мир…

Идея защиты Кубы с размещением ракет на кубинской территории сыграла свою роль. Грозное ракетное оружие помогло, оно перепугало американский империализм, заставило его отказаться от прямого вторжения…

Нам война не нужна. Она нужна агрессивным силам, тем сумасшедшим, которые потеряли перспективу на выигрыш в мирном соревновании с социализмом. Поэтому они и думают, если уж им все равно умирать, так умирать, как говорится, с музыкой, хотя бы этой музыкой были разрывы атомных бомб.

Нам же, людям, строящим светлое будущее для человечества — коммунизм, нет никакого расчета умирать ни с музыкой, ни без музыки. Мы должны жить, чтобы довести до окончательной победы дело коммунизма».

По результатам длительных переговоров в Гаване и Нью-Йорке 20 ноября 1962 года Д. Кеннеди объявил о снятии блокады. К тому времени советское наступательное оружие было вывезено с Кубы. В Советских Вооруженных Силах отменили повышенную боевую готовность. Кубинский кризис был преодолен.

«Хрущев, сокрушив культ личности, но не сталинизм, — пишет Д. Волкогонов, — мыслил почти так же, как и его большевистские предшественники-гиганты. Он был более мелок в историческом масштабе, но унаследовал от них главное: фанатичную веру в конечное торжество коммунизма. Эта вера подталкивала его не раз на авантюры разных масштабов. Операция «Анадырь» была во внешнем политическом плане самой крупной за годы его «правления». Однако в итоге все же восторжествовал разум и здравый смысл, а американское вторжение на Кубу было предотвращено». Видимо, именно поэтому в своих мемуарах Хрущев высоко оценил тогдашние шаги советского руководства:

«Карибский кризис является украшением нашей внешней политики, в том числе моей как члена того коллектива, который проводил эту политику и добился блестящего успеха для Кубы, не сделав ни одного выстрела».

Однако Хрущев ничего не говорит об отрицательных последствиях кубинского кризиса, который ускорил разрыв между Советским Союзом и Китаем, вновь доказав, что советские «вожди» по-прежнему не брезгуют ложью даже на самом высоком уровне, наконец, он заметно понизил престиж советского лидера как внутри страны, так и за рубежом.

Глава 17

В борьбе

за социалистический реализм

Человек с человеком испокон веку ведут монолог.

Хрущев говорит в мемуарах:

«В своей жизни встречая на своем пути много людей, разных по званию и характеру, я, к сожалению, часто сталкивался с фактами, когда за отсутствием разумной ориентации люди опирались на старшинство, звания и подавляли нижестоящих».

К себе эти слова он, похоже, не относил. А между тем, именно с Хрущевым был связан мощный идеологический прессинг в сфере культуры. Его грубые указания художникам, писателям, композиторам, примитивные оценки, резкие нападки, брань — все это формировало общий фон тогдашней культурной жизни. Хрущев и здесь бросался из одной крайности в другую. Он разрешил публикацию повести Александра Солженицына у Твардовского в либеральном журнале «Новый мир», поощрял терпимость и многообразие мнений. Но он же кричал и топал ногами на тех, кто ему не нравился из представителей творческой интеллигенции. Он искренне стремился наладить диалог с людьми творческого труда, но постоянно срывался на монолог и окрик. Видимо, подсознательно Хрущев понимал, что либеральная интеллигенция — его самый верный союзник на пути углубления десталинизации, борьбы с консервативными ортодоксами. Однако принять ее идеалы и ценности он был не способен.

Бесконтрольная, самодержавная власть, которой обладал Хрущев, его малообразованность и низкая интеллектуальная культура — все это предопределяло поведение Первого. «Нельзя направлять развитие литературы, искусства и культуры с помощью палки и окрика, — говорит Хрущев в своих мемуарах. — Нельзя проводить борозду, а затем заставлять всех деятелей искусства следовать по ней без каких-либо отклонений. Если слишком жестко контролировать деятелей искусства, то не будет борьбы мнений, а без борьбы не будет критики — правдивости». Увы, осознание этих истин пришло к Хрущеву только на пенсии.