Самокрутка - Евгений Андреевич Салиас
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хрущёв вздохнул полной грудью. Будто гора свалилась у него с плеч. Он перекрестился и шепнул, обращаясь к себе с азартом:
— Экая дубина, прости Господи! Как малое дитя сам себя застращал насмерть!
Венчание кончилось. Молодые и Хрущёв стали целоваться. Священник и причетники поздравляли. Мужик с бабами, тоже подступили ближе к господам и разглядывали их.
— Ах ти, родимые мои! Вот раскрасавица-то писаная! Вот уж, из себя-то красота вышла. Вот так вышло!.. — воскликнула одна из женщин настолько искренно, что даже княжне, давно привыкшей к этим похвалам от всех, стало вдруг приятно.
Молодые были как-то особенно и радостно смущены, торопливы в движениях, все озирались на почти пустую церковь; только в лице княжны была едва заметная доля печали... Она всё взглядывала на образ отца, лежащий на налое, и будто его звала в свидетели, будто вопрошала молча и от него чего-то ждала ещё.
Хрущёв снова захлопотался, быстро двигался, весело говорил, раздавая деньги всем поздравляющим его, как распорядителя. Расплачиваясь в алтаре со стариком-священником и передавая ему условленную крупную сумму денег, Хрущёв невольно пожалел:
— Ишь ведь, батюшка, куш какой.
Священник вздохнул и поглядел на Хрущёва своими маленькими, ввалившимися глазками, которые столько и столько всего на веку своём видели.
— Не мне, господин честной, пойдут они, тихо отозвался он.
Увидя снова перегородку, Хрущёв вспомнил свои опасения.
— Батюшка, у вас кто-то тут запёрся изнутри.
Старик поглядел, помолчал и проговорил:
— Кому нужно, господин. Это не ваше дело. Больно уж вы глазасты да замечательны... Мой парнишка внучек там сидит, чтобы всё цело было.
— Полно, так ли?
Священник промолчал, будто не слыхал, и отошёл.
Хрущёв глянул вновь на перегородку и подумал:
"Мне-то какое дело? Может и впрямь внучек баловался и не пускал. А вернее, что он меня побоялся и от страху запёрся".
Молодые уже одевались, беседуя с дьячком и с бабами, которые оглядывая Анюту, трогали её, щупали платье, тыкали пальцем браслет на руке и чуть-чуть не собирались даже за лицо её взять или по щеке потрепать за то, что она такая "из себя вышла", что по всему, просто, "миру на аханье".
Чрез четверть часа молодые и Хрущёв, среди темноты ночи, усаживались в бричку и небольшая кучка высыпала из церкви на паперть, их провожать.
— Ну, незваные гости, счастливо оставаться! — сказал весело Хрущёв.
Бричка тронулась, Ахмет гаркнул лихо и тройка понеслась мимо двух, трёх крайних изб.
— Смотри, не убей! — сказал Борис. — Ни зги не видно.
— Это нам так со свету, — заметил Хрущёв. — А он тут, как филин, присмотрелся и всё видит... Ну вот и всё... дорогая моя! — весело добавил он, нагибаясь к Анюте.
— Всё ли? Сердце то боится, то не боится... Сама не знаю...
— Бог милостив, княжна, Бог милостив.
— Не ври. Никакой княжны тут тебе нету, — усмехнулся Борис. — Где ты тут княжну выискал? Тут Анна Артамоновна Борщёва.
— И то правда.
И молодые люди стали смеяться.
И после отъезда из села обвенчанных, через полчаса, другая тройка с проезжим выехала в Москву по той же дороге.
Когда заперли церковь и старик-священник вошёл в свой домик, пожилая женщина встретила его словами:
— Ну что, батюшка...
— Что? Ничего!.. Век живи, да век дивися! — вздохнул старик. — Вот и я, сто лет без семи годов прожил, а такого никогда не чаялось увидеть... Путано, перепутано.
— Что ж им будет?.. Ведь оно всё ж таки — самокруткой!
— Всякое может быть... Хорошего только мало...
— А вам-то?.. Родимый... Вам-то?!
— Мне, сказываю... Ничего... Я чист.
XIII
Молодые вернулись в Москву среди ночи, в дом Основской, где во втором этаже — Хрущёв с доброй старухой, родственницей, приготовили им помещение. Основская ничего не подозревала и её уверили, что Борщёв приедет в Москву и остановится у неё на время со своей тётушкой. В этом Хрущёв дал ей даже честное слово. Если бы старуха знала, что он среди своей мирной жизни даёт убежище беглецам, то конечно не приютила бы у себя сержанта, женатого на своей тётушке. Браки между родственниками считались величайшим грехом для того поколения, к которому принадлежала старуха.
Рано утром Борис и Анюта собрались к князю в старомодной карете Основской, рыжей и полиняной, и оба были смущены более чем когда-либо. После этого свидания: с Артамоном Алексеевичем, которое могло быть последнее, начиналась новая жизнь, тихая и счастливая, или полная горя, борьбы и всяких мытарств. Когда молодые въехали во двор дома, то нашли и двор, и дом в полном смятении. На улице, даже перед воротами, толпился прохожий и чужой люд и, толчась на месте, слушал россказни, охал, судил и рядил.
— Молодые! С повинной! — сказал кто-то, и все взоры своих и чужих обратились на них, когда они въезжали в ворота.
Дворня окружила экипаж. Лица всех были смущены. Все любили барышню и любили княжого внучка, как звали Бориса — и все теперь боялись за них и за их судьбу. Оказалось, что князя не было дома. Он выехал ранёхонько, чуть не с зарей, из дому, но приказал, в случае если приедет дочь с внуком, сказать им от его имени, чтобы они не смели и глаз казать к нему.
В числе прочих не выбежала Солёнушка и удивлённая княжна спросила о ней.
— Князь приказал пока её запереть на чердак, а там судить будут. Сказывал князь — ей Сибирь будет.
Те же люди, обступая экипаж, передали, что Настасья Григорьевна ещё почивает, хотя и поздно на дворе.
Борису хотелось видеть мать, но войти в дом было невозможно — вследствие переданного от князя указа. Наконец люди рассказали Борщёвым, что в доме три покойника.
— Как! — воскликнула Анюта.
— Двое опились Ахметкиного питья и не встали, в том числе великан-швейцар, а третий и не пил... а так, стало, прицепился для троицы. И Ахметку князь приказал словить в Москве, посадить, заковав в кандалы, и тоже судить будет.
И
