Весь мир театр - Борис Акунин

— Эраст Петрович… Он спас всех нас и погиб, погиб… — простонала она.

Маса открыл глаза, сел. Посмотрел на лежащего ничком господина. Обиженно возразил:

— Фусех супас я. Господзин мне помогар. Он сказар торько: «Маса, дзюитибё!», «Маса, одзинацачь секунд!» и убезяр. А я ромай горову, сьто он хотер. Горова и так сромана, борит. Думачь црудно. Но я поняр!

— Какая разница, кто всех спас… Он разбился! Он упал с такой высоты!

На коленях она переползла к любимому, припала к его спине, заплакала.

Газонов тронул ее за плечо.

— Пусчиче падзяруста, Эриза-сан.

Мягко отодвинул Элизу. Немного пощупал лежащего, удовлетворенно кивнул. Перевернул Фандорина на спину. Лицо у Эраста Петровича было бледное, неподвижное, невыносимо прекрасное. Элиза укусила себя за кисть, чтоб не завыть от горя.

А японец обошелся с павшим героем непочтительно. Сжал ему пальцем шею, нагнулся и стал дуть в нос.

Длинные ресницы Фандорина затрепетали, распахнулись. Синие глаза воззрились на Масу — сначала равнодушно, потом с изумлением. Эраст Петрович оттолкнул от себя японца.

— Что ты себе п-позволяешь?! — вскричал он и стал озираться.

Произошло чудо! Он жив, жив!

Газонов сказал что-то, укоризненно качая головой. Лицо Фандорина стало смущенным.

— Маса говорит, что я совсем разучился прыгать с высоты. Давно не т-тренировался. Он прав. Кости целы, но от удара потерял сознание. Стыдно. Ну-ка, а что наш художник Зла?

Вдвоем с Масой они стали мять и щупать Девяткина. Тот вскрикнул. Он тоже был жив.

— Исключительно крепкая к-конституция. Отделатся сломанной ключицей, — резюмировал Эраст Петрович и повернулся к залу. — Всё кончено, успокойтесь! Кто хочет, может встать. Кто слишком взволнован, лучше остаться в креслах. Господа актеры, принесите дамам воды! И нашатырю.

Осторожно, еще не до конца поверив в спасение, некоторые встали. Первой вскочила Дурова.

— Не трогайте! Вы делаете ему больно! — крикнула она Масе, который стягивал запястья ассистента ремнем.

— Его в каторгу нужно! Он нас всех чуть не угробил! — Мефистов грозил Девяткину костлявым кулаком. — Я буду свидетельствовать на суде! О, как я буду свидетельствовать!

Ной Ноевич вытирал платком макушку.

— Бросьте, Антон Иванович, о каком суде вы говорите? Это буйнопомешанный.

Руководитель «Ковчега» оживал прямо на глазах. Вот и голос окреп, засверкал взгляд. Поднявшись на сцену, режиссер встал в величественной позе над стонущим Девяткиным.

— С феноменальным провалом вас, мой бездарный ученик. Художнику такого специфического дарования место на уже помянутой мною Канатчиковой даче. Там применяют прогрессивные методы лечения и, кажется, даже есть драматический кружок. Когда подлечитесь, можете его возглавить.

Вдруг Штерн чуть не полетел с ног. Сзади наскочила Дурова, оттолкнула его.

— Вы не смеете над ним издеваться! Это подло! Георгий Иванович нездоров! — Она опустилась на колени, принялась стирать с лица Девяткина пыль и грязь. — Жорж, я все равно люблю вас! Я всегда буду вас любить! Я буду навещать вас в больнице каждый день! А когда вы выздоровеете, я увезу вас. Вся беда в том, что вы вообразили себя титаном. Но титаном быть необязательно! Титаны все время пыжатся и поэтому несчастны. Маленьким человеком быть лучше, поверьте мне. Видите, какая я маленькая? И вы станьте таким же. Мы созданы друг для друга. Вы это поймете. Не сейчас — потом.

Оглушенный, страдающий от боли Девяткин не мог говорить. Только пытался отстраниться от «дуры». Судя по гримасе, быть маленьким человеком он не желал.

— А что, коллеги, — воскликнул Ной Ноевич. — Бенефис-то, между прочим, вышел эффектный! Жалко лишь, публики не было. А станем рассказывать — никто не поверит. Решат, мы сами все разыграли, сами повсюду взрывчатки понасовали, ради рекламы… Кстати, — забеспокоился он и перешел на шепот, — взрывчатка не может взять и от чего-нибудь сдетонировать? Умоляю, тише! Ксантиппа Петровна, не кричите вы так!

После бенефиса

Любящая женщина говорила человеку, едва не взорвавшему театр, прекрасные слова. Потом приехала медицинская карета, и санитары увели связанного безумца, бережно поддерживая его с обеих сторон. Сердобольная Василиса Прокофьевна, забыв о пережитом ужасе, накинула поникшему ассистенту на плечи пальто, да еще перекрестила болезного.

Люди жалостливы к сумасшедшим, думал Фандорин, и, наверное, это правильно. А между тем тип психического расстройства, именуемый маниакальностью, порождает самых опасных на свете преступников. Им свойственны стальная целеустремленность, абсолютное бесстрашие, виртуозная изобретательность. Наибольшую угрозу несут в себе маньяки с размахом. Те, кто одержим не мелким бесом похоти, а демоном миропреобразования. И если им не удается преобразовать мир в соответствии со своим идеалом, они готовы уничтожить всё живое. По счастью, пока никакому Герострату испепелить храм жизни не под силу, руки коротки. Но прогресс создает все более мощные средства разрушения. Грядущая война — к сожалению, видимо, неизбежная — будет невиданно кровопролитной. Она разразится не только на земле и на поверхности моря, но и в воздухе, в глубине вод, повсюду. А век еще только начался, технический прогресс неостановим. Трагикомичный Жорж Девяткин — не просто свихнувшийся от артистического честолюбия горе-режиссер. Это прообраз злодея нового типа. Они не удовольствуются одним театром в качестве модели бытия; они захотят весь мир превратить в гигантскую сцену, ставить на ней пьесы своего сочинения, отвести человечеству роль послушной массовки, а коли спектакль провалится — погибнуть вместе с вселенским Театром. Всё именно этим и закончится.

Безумцы, захваченные величием и красотой своих концепций, взорвут Землю. Надежда лишь на то, что найдутся люди, которые их вовремя остановят. Такие люди необходимы. Без них мир обречен.

Но эти люди не всесильны. Они уязвимы, подвержены слабостям. Например, некто Эраст Петрович Фандорин, столкнувшись с катастрофой не вселенского, а игрушечного масштаба, чуть не дал модели бытия погибнуть. Следует признать, что в этой абсурдной истории он вел себя жалко.

Конечно, есть смягчающие обстоятельства.

Во-первых, он был не в себе. Ослеп, оглох, потерял ясность мысли, утратил самоконтроль. Тут обе стороны — и преступник, и расследователь — были в состоянии помешательства, каждый по-своему.

Во-вторых, трудно не заплутать в лабиринтах неестественного мира, где игра подлинней реальности, отражение интересней сути, артикуляция заменяет чувства, а под гримом не разглядишь лица. Только в театре, среди людей театра могло произойти преступление с подобными мотивами и в подобном антураже.

Офицерик с далекой имперской окраины так и тянул бы армейскую лямку, подобно чеховскому Соленому, разыгрывая демонизм перед гарнизонными барышнями. Но вихрь театра, долетевший до азиатской дыры, подхватил поручика, оторвал от земли, завертел, унес прочь.

Маленький человек возжелал стать большим художником и ради утоления этого ненасытного голода был готов принести в жертву что угодно и кого угодно, включая самое себя.

Его любовь к Элизе была отчаянной попыткой зацепиться за жизнь, уйти от самоистребления, к которому влекла его одержимость искусством. И в любви Девяткин действовал в точности, как поручик Соленый: вел нелепую осаду предмета страсти, люто ревновал и жестоко расправлялся с удачливыми соперниками-тузенбахами.

Что может быть нелепее трюка с гадюкой? Жорж оказался рядом с Элизой и один из всех не растерялся, потому что это он и засунул змею в корзину. В среднеазиатской степи Девяткин, вероятно, научился обращаться с пресмыкающимися — демоническому поручику подобное hobby было бы к лицу. (Не будем забывать, что Девяткин хранил склянку с ядом кобры, которым смазал острие рапиры.) Он знал, что укус сентябрьской гадюки особенной опасности не представляет, и нарочно подставил руку. Рассчитывал вызвать у Прекрасной Дамы горячую благодарность, которая затем перерастет в любовь. Благодарность-то Жорж вызвал, но ему было невдомек, что у женщин благодарность и любовь проходят по разным ведомствам.

Одновременно с этим разочарованием случилось еще одно, артистическое. Девяткин не получил роли Лопахина, на которую так надеялся. Она досталась Ипполиту Смарагдову. Сраженный неблагодарностью Штерна, своего боготворимого учителя, ассистент взбунтовался — как некогда другой помощник, ангел Сатана, восстал на Учителя Предвечного. Со всякой личностью маниакального склада, балансирующей на грани помешательства, может произойти переход в иное качество. Нечто щелкнет в мозгу, возникнет и оформится некая idee fixe, которая ослепит своей мнимой неопровержимостью, завладеет сознанием — и всё, обратной дороги нет.