Братство волка - Эли Бертэ

— Как, дядюшка?! — радостно вскричал Леонс. — Вы наконец соглашаетесь…

— Я должен, если вы желаете этого с таким нетерпением… Я еще не все обдумал и хочу собрать некоторые сведения, прежде чем окончательно вас отпущу. Однако будьте готовы покинуть аббатство сегодня же вечером… Итак, до свидания, Леонс, меня ждут… Господь до сохранит вас!

Он опять улыбнулся, махнул на прощание рукой и вошел в аббатство.

Леонс чувствовал, что его дядя был не так спокоен, как хотел казаться. Но желание поскорее начать охоту помешало ему заметить множество обстоятельств, которые в другое время возбудили бы его подозрения, и Леонс вернулся в Павильон Гостей.

XVIII

Капитул

Комната фронтенакского настоятеля была украшена скульптурами и живописными полотнами, которые представляли сюжеты из жизни святых. Глубокие окна, украшенные цветными стеклами, бросали странные блики на лица пяти или шести старых бенедиктинцев, которые составляли совет аббатства.

Эти монахи сидели в деревянных креслах около своего аббата, почтенного старика. Он был давно болен, разум его почти истаял от возраста и немощи, в глазах его было лишь недоумение и детский испуг оттого, что вокруг происходило что-то непонятное. Глава общины полулежал в большой бержерке,[3] ноги его были укутаны одеялом. Из уважения к именитому гостю, приехавшему в Фронтенак так внезапно, он надел рясу бенедиктинев, заменил золотой митрой свой обыкновенный головной убор, гораздо менее величественный, и приказал, чтобы к ручке его кресла привязали его настоятельский посох. Окруженный знаками своего духовного звания, он силился принять холодный и серьезный вид, который не мог совершенно скрыть его оторванности от мира.

Напротив него, на стуле более высоком, сидел епископ, приехавший с королевским поручением в фронтенакское аббатство. Худоба и неприметная наружность епископа де Камбиса составляли контраст с тем грозным могуществом, которым он, по его собственным словам, обладал. Пришлось подложить бархатную подушку под его ноги, которые иначе не доставали бы до пола. Его костлявое лицо, по-видимому, было необыкновенно подвижным; взгляд его был проницателен, голос пронзителен и сух; говорил он быстро и отчетливо. На нем была фиолетовая сутана, а голова с редкими волосами была покрыта простой фиолетовой скуфьей. Несмотря на его тщедушную наружность, в нем было что-то гордое, невольно внушавшее почтение. На дубовом столе, стоявшем возле него, лежали бумаги и пергаменты, на многих из них были печати, восковые и свинцовые.

Когда вошел приор, епископ говорил с капитулом. Все слушали его в скромном молчании, потупив головы, спрятав руки в широкие рукава своих сутан; все это собрание можно было принять за статуи. Однако при виде Бонавантюра, которого тут давно ждали, статуи оживились; все выпрямились и как будто свободнее вздохнули; молния надежды осветила их суровые лица. Особенно был рад настоятель, с его плеч свалился тяжелый груз; он поднял руки к небу и сказал епископу:

— Слава Господу; вот наш достойный отец приор; он может лучше нас ответить на все вопросы вашего преосвященства. Ах, — прибавил настоятель, обращаясь к Бонавантюру, — в каком затруднении оставили вы меня! Если б вы знали, как тяжело мне выслушивать подобные вещи…

Он отер носовым платком свой лоб, орошенный холодным потом.

Алепский епископ замолчал, его глаза внимательно изучали фронтенакского приора. Тот нисколько не взволновался, когда увидел этот любопытный взгляд, спокойно взял святой воды из сосуда, стоявшего у дверей, перекрестился, глубоко поклонился аббату, потом, смиренно преклонив колено на подушке у ног епископа, сказал:

— Удостойте меня вашего пастырского благословения.

Таков был церемониал, бывший в обычае в ту эпоху. Однако епископ холодно произнес.

— Я не благословляю вас, отец приор, — отвечал он сухо, — сперва я должен выяснить, достойны ли вы моего благословения… Встаньте и садитесь… Вы долго заставили нас ждать.

Бонаванттор поднялся с колен, снова поклонился, потом занял пустой стул возле настоятеля.

Наступила минута грозного безмолвия.

— Отец Бонавантюр, приор фронтенакского аббатства, — начал Алепский епископ, указывая на документы, лежащие на столе, — я уже сообщил капитулу свои полномочия. Я должен расследовать некоторое происшествие, давнее, относящееся к наследству покойного графа де Варина. Это поручение, данное мне королем, облекает меня безграничной властью для разбора всех обстоятельств этого дела… Не угодно ли вам взглянуть на эти документы?

Приор не двинулся с места и скромно ответил, что он не станет оспаривать власть монсеньора; со своей стороны, он без ропота покорится всем решениям его преосвященства. Такой ответ понравился прелату.

— Вам, отец приор, — сказал он, — следует строго соблюдать все формальности. Я не должен скрывать от вас, что вы обвинены в серьезном преступлении, компрометирующем не только ваше звание приора, но и вашу репутацию как человека. Меня уверяют, что вы невиновны в том, в чем вас обвиняют, и что одно ваше слово может оправдать вас. Согласитесь произнести это слово! Я помогу вам, насколько это будет от меня зависеть, доказать вашу невиновность. Но если вам не удастся убедить меня в том, что вы не совершали преступления, суд над вами будет суров.

Бонавантюр снова поклонился. Настоятель, который несколько приободрился, осмелился защитить своего советника.

— Монсеньор, — сказал он кротко, — повторяю вам, наш приор служит нам всем образцом благочестия для всей братии. Все здесь присутствующие могут поручиться в том, что он невиновен.

— Это правда, это истинная правда! — наперебой затараторили другие бенедиктинцы.

— Перестаньте, — сухо возразил епископ, — вы слишком горячо поддерживаете друг друга, это может побудить меня подозревать заговор… Если он совершил преступление, то, может, по наущению со стороны?.. Но пора приняться за дело. Выслушайте меня и узнайте, зачем я послан сюда.

Что же стояло за этим визитом, ставшим причиной этой бури в аббатстве?

Завладев бумагой, которую Легри выманил у Фаржо, барон Ларош-Боассо сначала хотел шантажом заставить бенедиктинцев возвратить ему поместье Варина. Но по совету Легри-отца он подал королю прошение о восстановлении справедливости. Эта прошение вместе с документами было отправлено в Версаль. Ларош-Боассо, которого в провинции не очень-то жаловали за разгульный нрав и неотданные долги, все же сохранил друзей при дворе. Его титул барона, начальника волчьей охоты, внушал доверие некоторым влиятельным особам, которые горячо заступились за него. Его прошение было подано королю.