В снегах родной чужбины - Эльмира Нетесова

Всю эту вахту, оглядываясь на Зинкину будку, он злорадно усмехался.

Вот и стал он мужчиной. Пусть теперь посмеется. Будет знать, кого осмеивать! Может, и не оглянулся бы на нее, не задень она, пройди мимо. Сама затронула. Значит, сама и виновата, решил Коршун для себя. И, успокоившись, дал себе слово никогда больше не навещать Зинку. И за все следующие дни, до самого конца недели, ни разу не появился возле лаборатории.

Вернувшись на Хангузу, отметился у участкового. И с первым автобусом уехал в Оху, радуясь, что эта неделя будет для него куда более приятной.

Коршун быстро нашел Сезонку. Особым чутьем определил, где надо искать законников, и не ошибся. Передал послание фартовых из зоны. Те, прочитав, отвели в хазу.

— Что ж не враз возник? Иль приморили мусора? — спросили кенты.

— Не мог слинять. Фраера на хвосте висели. Теперь вот на неделю вырвался.

— На неделю? Ты что? Тыква съехала? К нам на неделю не возникают. В «малину» прикипают до гроба! Нынче в дело пойдешь. Клевое. Ты там нужен. Доперло? Положняк от общака обломится. Это тебе не на Хангузе! На большой задышишь, с шиком. Усек, кент?

— Куда вострите?

— Много будешь знать — мало прокапаешь, — то ли съязвил, то ли предостерег фартовый и спросил: — Ты в делах был?

— Нет еще, — признался честно.

— Не ссы. Нынче обломаешься. Тебя фартовые прислали. Они не ошибаются. На! Жри! Но бухать не дам! После дела хоть жопой водяру лакай. Через пару часов пойдем. Пока канай…

Коршун не ожидал такого поворота. Не думал, что так скоро возьмут его в дело фартовые.

А часа через два, когда на улицах города стало совсем темно, законники через котельную влезли в универмаг и выгребли все золото, которое привезли в магазин всего два дня назад.

Старик-сторож спокойно спал в своей будке. Его угостил вином добросердечный прохожий, сжалившись над дедом. Не проснулся и кочегар, выпивший со знакомым ханыгой по склянке.

И Коршун, проторчав на стреме меньше часа, спокойно вернулся вместе с фартовыми на Сезонку.

Аккуратно сработали законники, не задели сигнализацию, не подняли на ноги милицию. Даже сами радовались, что не пришлось линять от собак и мусоров. Что все прошло гладко.

Коршун получил свой положняк. И только хотел спросить, где ему теперь канать, фартовые предложили:

— Линяй на Хангузу! Заляжь на дно и в Оху не возникай. Скоро шухер начнется. Всю Сезонку да и город обшмонают легавые. От них теперь подальше смываться надо. Мы — на материк, в гастроли. Ты — к себе. И молчок. Все по разным углам разбежимся. Чтоб уж если и накроют мусора, то не всех сразу. Если сгребут — сдохни, но молчи! Когда шухер стихнет, сами тебя сыщем. Хангуза — не Колыма! Замри там, как падла! Нигде не лажанись! — предупредили они Коршуна.

Колька в ту же ночь вернулся на Хангузу. Свою долю, полученную от фартовых, решил не держать в общежитии, а спрятать понадежнее. И закопал в тайге, не доходя до поселка. Запомнив место, обозначив его своими метками, пошел к Хангузе, осторожно обходя дома, стараясь остаться непримеченным.

Он специально попросил таксиста остановиться в километре от Хангузы, чтобы не привлекать к себе внимания жителей и участкового. Заплатив водителю так щедро, что тот заикаться стал, попросил забыть об этой поездке навсегда. И никому о ней не говорить. Шофер поклялся. Коршун, добравшись до общежития, разулся перед дверью и, боясь кого-либо разбудить, тихо прошел к своей койке.

Едва он присел на нее, в комнате тут же зажегся ослепительно яркий свет:

— Заявился, сволочь!

— Ишь, гнида подлая!

— Всыпь ему! — налетела свора парней. И град ударов посыпался на Коршуна.

— Врежь ему за Зинку! Вломи, чтоб жизни не обрадовался, кобель гнилой! Сопляк вонючий! Пидор долбаный! Вмажь ему! Дай и мне достать! — влепил кто-то сапогом в лицо.

Коршун пытался отмахиваться, но силы были неравными. Парни поднимали его над головами и с размаху кидали на пол, топтали ногами.

— Пусть знает, потрох, как наших девок насиловать! Ханурик облезлый! А ну, тряхнем еще! — Громадный детина хотел вдавить Кольку в пол, но дверь в комнату распахнулась. На пороге стоял участковый.

Ребята мигом вылетели в открытое окно, оставив на полу окровавленного Коршуна: без дыхания, без сознания, без признаков жизни.

— А я-то думал, что ты в Охе отметился, в универмаге! А тебя здесь чуть не убили! Эх, горе! Что за люди! Чуть оступился человек, никто ему не верит. Оттого и звереем, — пожалел участковый Коршуна и, вызвав «неотложку», попросил помочь Кольке.

Врач, оглядев парня, сказала, что его нужно срочно отправить в больницу.

Положив Коршуна на носилки, участковый помог закрепить их в машине. «Неотложка», развернувшись, помчалась к Охе. А участковый, так и не дознался у ребят, за что убивали новичка, который даже познакомиться с ними не успел.

Участковый узнал у парней, во сколько пришел в общежитие Колька, узнал, что ни одно такси в поселке не появлялось. Решил, что условник не отлучался из Хангузы. Но на всякий случай перетряхнул постель, проверил его вещи, шкаф и тумбочку. Золота нигде не было. Даже часы Коршуна, слетевшие в драке, были такими старыми, поцарапанными и побитыми, что и последнее сомненье отпало.

«Будь он в этом ограблении, обязательно нацепил бы новые, золотые. Их почти пятьсот штук украли из универмага».

Участковый знал: воры любят дорогие вещи, шик. И частенько горят на этой своей слабине. Украв, не мешкают, тут же надевают на себя, забыв об осторожности. На этой слабине к яркому, блестящему сгорела не одна «малина». Старые и молодые воры попадались на своей беспечности.

«Этот — молод. Попал в зону за убийство. Воровство ему не вменялось. В зоне его перековать не могли. Там на дело не пойдешь. Разве только трясти работяг. Но и на это хватило бы желающих и без Кольки. Да и воры Охи не возьмут новичка на такое дело. Здесь не обошлось без фартовых — крупных акул. Мой условник — мелочь. Он в общаге не сумел с ребятами сдружиться. Вон как измордовали. Куда уж с фартовыми контакт найти. Эти не возьмут к себе случайного. Но за что измесили Кольку ребята? Так зверски они никого не молотили. И все ж молчат. Ни словом не проговорились, где он провинился и в чем», — думал участковый.

Просидев в милиции пятнадцать суток за драку, никто из парней так и не назвал причину. А Коршун тем временем пришел в сознание и медленно поправлялся.

Но, несмотря на все хитрости, тоже промолчал об истинной причине избиения, сказав, что никого из парней не знал и не запомнил. Отказался написать на них заявление, сказав, что по возвращении сам спокойно разберется с каждым. Предположив, что его, видимо, с кем-то спутали и избили по случайности.

Участковому пришлось по душе это отношение Кольки к случившемуся. Не надо писать в отчете о драке. А это — показатель покоя, всегда в плюс работе ставился.

«Можно рассчитывать на повышение в звании, а там, со временем, предложат перевод в Оху, на хорошую должность», — мечтал участковый, отпуская парнишку из милиции.

Для порядка он поругал их, накричал на всех разом, пригрозив в повторном случае отдать под суд и отправить всех в зону на пару лет — сбить дурь и спесь.

Коршун поначалу злился на парней. Вот ведь уложили в больницу в самый неподходящий момент. Когда на «рыжуху» можно зажить на широкую ногу. Но… Едва к нему окончательно вернулось сознание, вспомнил, что сказал ему на прощание пахан охинской «малины», отправляя Коршуна обратно на Хангузу:

— «Рыжуху» притырь до времени понадежнее. Не высовывай ее. Иначе возьмут тебя за жопу накрепко. «Вышку» могут влепить. «Рыжуха» для властей — основа жизни, мать ее в сраку. Потому усеки: за ожмурение шиша-начальника — в ходку, а за «рыжуху» — хана! Попухнешь — не отмажешься! Прикинься шибанутым. Чтоб не доперло на тебя думать. И не шарь нас нигде. Сам не засвечивайся и нас не заложи. Коли понадобишься, на погосте сыщем. То как маме родной трехаю. А теперь сгинь!

Коршун запомнил кликуху пахана — Пан. О нем немало слышал от воров еще на Колыме. Всякое болтали. Особо любили вспоминать, как умел тот лажать милицию.

— Застукали его лягавые на хазе у одной чувихи! Сдобная была шмара. Ну и стремачили мусора пахана, зная, что мимо этой потаскухи не прохиляет кент. Его уже пять зим пасли. И все линял. Тут на горячем попутали. В постели. Вместе с чувихой! Велели одеться. И ждут лягавые в коридоре, знают: с пятого этажа не выскочит. Да и внизу мусора дом обложили со всех сторон. Тут видят — баба выскочила. Морду, угнув вниз, по лестнице сбежала. Лягавые в хазу — пахана взять. А его хрен ночевал. Одна шмара в постели кайфует, с ушами под одеялом. Мусора не враз доперли. Пока до них дошло, что пахан в бабьем барахле под их носом слинял, время ушло. А Пана — ищи-свищи! Они ту чувиху трясти стали. Она хохочет: «Я с ухажеров не адреса, башли гребу. Ни кликух, ни имен не требую. От них морока лишняя. Вам он нужен — ищите. Со мной — рассчитался». — «Зачем ему барахло свое дала?» — «Не только тряпки дала. За все заплатил. Он — дружок! А вы что есть? Мусора!» — захохотала шмара, разодрав ноги на уши. Лягавые и умотали, обосранные по уши!