Престолы, Господства - Дороти Ли Сэйерс

Внезапно он бросился вперёд.

— На вашем месте, я бы этого не делал, — раздался откуда-то сверху из темноты голос старшего инспектора Паркера. — Вам это не поможет, каждое слово вашего разговора слышал я и мои констебли. Оставайтесь на месте, пока к вам спустятся.

— Это грязная ловушка, Уимзи, — закричал Харвелл. — Вам не стыдно загнать человека в угол как крысу?

— Вы не совсем загнаны в угол, — спокойно сказал Уимзи. — Вы можете сделать одно движение. Один быстрый шаг. Но у вас есть лишь несколько секунд, чтобы его сделать.

Харвелл посмотрел на тёмную воду, текущую на глубине сорока футов от того места, где он стоял. Затем он покачал головой, сдаваясь, и спокойно дождался одного из сотрудников Паркера, который надел наручники и увёл его.

— Я был так зол на неё, — сказал Харвелл. — У меня словно ум помутился. Она обязана мне всем, разве нет, Уимзи?

В небольшой обшарпанной камере полицейского участка находилось четверо мужчин: стенографист, старший инспектор, Харвелл и Уимзи.

— Вы же понимаете, — сказал Харвелл, обращаясь к Уимзи. — Вы знаете всю историю. Я сделал для неё всё, я потворствовал каждой её прихоти, мы были так счастливы… — Он остановился и покачал головой. — Мы должны были быть очень счастливыми, но что-то пошло не так, как надо. Мне пришлось начинать сначала, я рискнул губительным займом на постановку пьесы Эймери только для того, чтобы понравиться ей. Я знал, что она флиртует с Эймери, но я не думал, что она будет… Когда я неожиданно появился там и увидел, что она кого-то ждёт, передо мной словно помахали красной тряпкой. Этот дурак Эймери шлялся где-то снаружи, поэтому я решил, что именно его она и ждёт, лёжа в кровати. Я схватил её за шею, и я потряс её…

Он посмотрел на следователей с выражением, как будто к нему только что пришло понимание чего-то важного.

— Если бы я не любил её так, то я не был бы так взбешён, — сказал он. — Я кричал на неё; она попыталась удержать меня, она что-то пыталась говорить, она кричала: «Нет, Лоуренс, нет». Её обычные слова, когда я хотел её. Но на сей раз я не просил и не уговаривал. Я взял её силой. Я взял то, чего хотел, что принадлежит мне по праву. Что она была должна мне и никому больше. А затем я понял… я понял что она… — Харвелл обхватил голову руками. — Она лежала так неподвижно. Проклятая собака продолжала лаять и лаять, а я был взвинчен и… — так трудно убить собаку, знаете? Это было труднее, чем убить Розамунду.

— Это всё понять довольно легко, — сказал Паркер спокойно. — Чего я не понимаю, сэр, это почему вы не решились встретить наказание лицом к лицу. Все эти игры с маской, запиранием двери и разбиванием оконного стекла. Зачем? Всё это лишь ухудшало ваше положение.

Харвелл обвёл их ввалившимися глазами.

— Я не мог вынести то, что скажут люди, — сказал он. — Мы были самой популярной парой влюблённых в Лондоне. Я не мог допустить, чтобы люди узнали, до чего дошло. У меня была определенная репутация как у её мужа; я был тем, кому она доверилась… и я действительно любил её, действительно любил!

— Итак, вы предприняли шаги, чтобы избежать обвинения, — сказал Паркер.

— Я не мог вынести её бедного изуродованного и покрасневшего лица… там, на подушке, и я накрыл его маской. Я сидел около неё, когда услышал, что кто-то ходит на веранде, и я увидел, что Эймери смотрит в окно. А затем я подумал, что же можно сделать…

— Это было большой ошибкой, — сказал Паркер.

— Да так ему и надо! — воскликнул Харвелл. — Розамунда была моей, только моей. Если бы он оставил мою жену в покое, то я, возможно, ничего не предпринял бы против него. Сначала мне казалось, что я всё сделал правильно. Я думал, что замёл следы. Я запер дверь спальни, а затем взломал её. Я запер парадную дверь за собой, обошёл дом и разбил окно, так чтобы было похоже на взлом. Я не догадался попытаться открыть дверь через выбитое стекло, поэтому всё оказалось не так умно, как я полагал. Но мне казалось, что я вышел сухим из воды, и вся вина ляжет на Эймери. А затем пошли новые осложнения. Этот глупый сводник-француз захотел выставить портрет. Я не мог этого допустить. Я не хотел, чтобы кто-нибудь вспомнил о маске. Поэтому я сжёг картину. А это было всё, что у меня осталось от неё на память… — Его голос задрожал.

— Можем мы теперь перейти к исчезновению мисс Фиби Сагден? — спросил Чарльз.

— О, её, — пожал плечами Харвелл. — Я думал, вы подслушали всё. Уимзи всё узнал, будь он проклят.

— Мне понадобится ваше официальное заявление, подслушали мы или нет, — объяснил Паркер.

— Она была глупой маленькой сучкой, — сказал Харвелл. — Она не имеет значения.

— Думаю, вы обнаружите, сэр, что имеет.

20

В ком личность лишь одна, в том и лицо одно.

Джон Донн [218]

— Действительно, он жалок, — заметил Питер, рассказывая Харриет о событиях дня. — Мужчина без самоконтроля и без чувства собственного достоинства. Нужно, конечно, сделать скидку на силу жестокого кокетства, способного свести мужчину с ума.

— Кокетство не является преступлением, за которое приговаривают к смерти, — печально сказала Харриет. — Но что ты имеешь в виду, говоря, что у Харвелла нет чувства собственного достоинства? Я считала, что он весьма высокого мнения о себе.

— Это иногда странно сочетается. Сын знаменитого отца, он вкладывает деньги в театральный бизнес, где любому успеху сопутствует громкая слава, но не добивается больших успехов в отличие, например, от сэра Джуда Ширмана. А затем он делает нечто, что заставляет всех повторять его имя и восхищаться им. Он может носить свою красавицу-жену, как женщина носит брильянты на публике. Как она любит его! Как он любит её! Какая романтическая история!

— Поэтому, если люди подумают, что она была убита злоумышленником или любовником, он получит ауру трагического героя.

— Но если обнаружится, что он сам её убил, всё это превращается в «Гран-Гиньоль». Он теряет лицо. Вот и всё.

— Питер, ты ему совсем не сочувствуешь?

— Очень немного. А должен?

— Люди сравнивают Харвелла, спасшего Розамунду от нищеты, с тобой, женившимся на мне.

— Очень глупо с их стороны.

— Мы отличаемся?

— Да. Смотри, Харриет, Шаппарель не смог бы ничего выявить в тебе, рисуя тебя дважды на той же самой картине, — ты всё время без маски. Ты глядишь на мир такая, какая ты есть, и будь что будет. Именно это заставило меня полюбить тебя с первого взгляда и продолжать любить все эти годы. Именно этим я восхищаюсь в тебе, но не могу похвастаться, что сам обладаю подобным достоинством. Я всё время дурачусь, прячась за титулом, репутацией, способностью к глупому остроумию.

— Но, раз ты об этом упомянул, в последнее время ты дурачишься гораздо меньше.

— Я благодарен тебе, Domina.

— За что же?

— Ты оказываешь мне огромную честь, относясь ко мне серьёзно, — сказал он.

— Но не надо благодарности, Питер. Только не это. Это такая ненавистная вещь. Огромное ружье с ужасной отдачей.

— Безопасно, когда относится к любви.

— Надёжна эта власть и непреложна, — пробормотала она.

— Друг другу преданных предать не можно, [219] — ответил он, и она услышала оттенок триумфа в его голосе. — Ты разоблачила меня, но всё равно любишь.

— Значит у тебя нет побуждения задушить меня?

— Не в данный момент. Но не рассчитывай на это и впредь.

— Я буду осторожна. И я должна тебе кое-что сказать, Питер.

Зазвонил телефон.

— Дорогая, мне очень жаль, но я должен идти. Твоя новость может подождать?

— Да, если ты торопишься. Что случилось?

— Ещё одна небольшая дипломатическая неурядица. Надеюсь, это не займёт столько времени, как в прошлый раз, но… — Он уже вновь надел маску холодности и отстранённости.

— Питер, прежде, чем ты уйдёшь, скажи, что произошло с запиской Розамунды Харвеллу?

— Ничего. Я убрал её в ящик с пометкой «Ожидающие решения». Почему ты спрашиваешь?

— Кто-нибудь сказал о ней Лоуренсу Харвеллу?

— Я, конечно же, не говорил, — сказал Питер. — И сомневаюсь, что говорил Чарльз. В ней нет необходимости для следствия с учётом его признания, и в целом, я думаю, было бы милосердно охранить хэмптонских девушек от дачи свидетельских показаний.

— Но он должен знать! Он должен знать, что она не обманывала его с кем-то ещё.

— Должен? Сделает ли это его раскаяние более острым, если он и так полон раскаяния? Доктор Джонсон сказал где-то, что воспоминание о преступлении, совершённом напрасно, было самым болезненным из всех размышлений. Но, Харриет, у меня сейчас нет свободного времени для Харвелла.

— Конечно, — сказала она. — Ступай и возвращайся как можно быстрее.

— Весь шар земной готов я облететь за полчаса. [220]