Прощание - Паскаль Кивижер

Лукас выпрямился. Из шоколада? Вдруг происшествие предстало перед ним совсем в ином свете. Во-первых, пчел в ноябре надо еще поискать… Потом, чтобы не заметить их на шоколаде, нужно быть ужасно рассеянным. И наконец, чтобы та самая порция досталась кому-то с аллергией – просто невероятное совпадение. Иными словами, пчелы могли добраться до Феликса только в одном случае: если всё было подстроено.

– Ох, Лукаш, – простонал штурман, закатывая глаза, – ой-ой-ой, Лукаш, вот так дела, дышать што-то больно. Будто кто щел на меня шверху! Никто там на мне не щидит?

– Да нет.

Поскольку ни воды с мылом, ни лука, ни всего прочего видно не было, Лукас поглядел вокруг в поисках кого-то надежного. Эсме стояла рядом – еще несколько часов она была таковой.

– Принесешь головню?

Эсме улыбнулась: ее бабушка поступила бы ровно так же. Она мигом вернулась, неся головню щипцами, так что толпа перед ней расступилась. Лукас поднес головню к уже посиневшему месту укуса.

– Да, старик, неслабая у тебя реакция. Что же будет в следующий раз…

– Шледующий раж?! – пробормотал Феликс в заплывшую щеку.

Сзади раздался гнусавый голос:

– Пропустите, пропустите!

Это Бенуа бежал с ингредиентами для соуса. В отличие от Эсме пробиваться сквозь толпу зевак ему пришлось локтями. Но едва он приблизился, как от запаха лука Феликса затошнило. Он скрючился в спазме, и зевак как ветром сдуло. Только несколько особо изголодавшихся по музыке душ еще неприкаянно блуждали по залу, но Бове вытолкал в коридор и их. Чтобы не показывать свою близость с доктором, Эсме ушла к себе комнату. Бенуа разогнал слуг по их постам, а Лукас принялся натирать место укуса луком, уксусом и рубленной петрушкой. Дело оставалось за бинтом. Манфред задерживался.

Когда камергер наконец вернулся, движения у него были необычно резкие, а крылья носа вжались так, что ему приходилось дышать ртом. Лукас примотал петрушку к щеке Феликса, помог ему сесть и подал кружку, в которой плавал весь огород Марты.

– У-уф, уже лучше. Ишпугалшя я прошто. Шпащибо, доктор.

– Не за что, правда. Сдобрили тебя как следует, должно помочь.

– Прошти за контшерт. Ай-ай-ай. Прошти, Лукаш.

– Да ладно…

– А кращиво было. Вошхитительно, чешно.

Феликс, в чьем великанском теле жила нежная душа, смахнул огромную слезу.

– Ты мне лучше вот что скажи, штурман. Кто знает о твоей аллергии?

– Мама.

– А кроме?

– Ну, вще наши, ш «Ижабеллы». Помнишь?

– То-то и оно.

– То-то и што?

– То-то и оно, что ничего.

– А што такое?

– Да так. Просто уточнил.

Лукас уже все знал. Он был уверен, что этим же утром встретил в порту единственного человека, способного на подобную мысль.

– Идем? Отведу тебя в постель?

– Ну, нет! Я иду Лишандра шторожить.

– Ты оглядись, сколько кругом этих «свекольников», Феликс…

Лукас обвел рукой зал, обширный холл, арку, в которую виднелась лестница наверх. В каждом закоулке дворца стояли навытяжку стражники с мечами у бедра, в наспех выкрашенных свекольным соком мундирах.

– Я, пожалуй, скажу, чтобы и у твоей комнаты такого поставили: следить, как ты идешь на поправку.

Лукас не стал раскрывать ему всех своих мыслей. На самом деле он думал, какой толк от мушкетеров Бове, когда, чтобы свалить с ног великана, достаточно одной удачно размещенной пчелки. Он забрал гитару и проводил Феликса до южного крыла, после чего повернул к своим покоям. Но он не прошел и двух шагов, как темная фигура вдруг схватила его за локоть. Лукас инстинктивно выставил гитару как щит.

– Маэстро! Ма-а-а-э-э-эстро! – раздался пронзительный голосок герцога Овсянского. – Ах!!! Я должен был первым поздравить, поблагодарить – нет, поднести вам свою благодарность! Я должен был, должен, дол-жен. Ах! Соблаговолите ли вы осчастливить нас вновь – и вновь, и вновь! – этими небесными созвучиями, этой благодатью, этим откровением!

Ухо у герцога еще не отошло, и потому он кричал во всё горло.

– А название! Какие вдохновенные слова: человек и гитара! Сколько дверей распахивают перед нами два простых существительных! Человечность, музыка! Ни больше ни меньше, и ни меньше, и ни б…

– Спасибо, – прервал его Лукас, вдруг обессилев. – Полагаю, вам теперь нужен отдых. С вашими сердцебиениями…

– Ах, это я покушаюсь на ваш драгоценный отдых, маэстро, на отдых столь заслуженный – о, я буду всю ночь казнить себя за это! Идите, иди-и-ите, но позвольте мне упиваться и дальше, без конца, воспоминаниями о тех чудных нотах, позвольте наслаждаться собственной признательностью, и чтобы не было конца, не было края…

Голос герцога Овсянского стал удаляться и совсем исчез, когда он вышел через первую же дверь в сад, – вероятно, чтобы упиваться дальше под звездами. Лукас двинулся по коридору, но не успел пройти и трех шагов, как путь ему снова преградила темная фигура, однако совсем иного рода.

– Я ждал вас, доктор.

– Манфред? Зачем? Тоже петь дифирамбы будете? Это лишнее.

Но Манфред искал Лукаса не за тем, чтобы выразить свое восхищение. Он огляделся, чтобы убедиться, что они одни. Если не считать стражников на достаточном расстоянии и прыгающего под луной герцога, вокруг не было ни души.

– Я должен поговорить с вами, доктор. Срочно.

– О чем?

– О двери в больницу. Она была открыта, когда я туда пришел.

– Не может быть, я всегда ее запираю.

– Она была открыта, доктор. При этом внутри я не заметил ничего необычного. Однако учтите, что было темно, и это не моя вотчина. И тем не менее всё, казалось, было в порядке. И даже в образцовом порядке, примите мои комплименты.

Лукас стиснул зубы. Если все было в порядке, значит, пропало главное.

41

Час спустя у Феликса осталась только точка на щеке. Но в Тибо жало засело куда глубже. Он чувствовал, что не справляется с ситуацией. До сих пор атаки на его окружение сводились к животным и предметам. Лошадь, сокол, книга, очки, гитара, вино: ущерб оставался в каких-то пределах. Но с пчелой все стало иначе. Жертвой был человек, из плоти и крови, а то, что он был охранником Лисандра, только усугубляло дело.

Просторный кабинет был слишком тесен для ходившего кругами Тибо. Время от времени он расширял свой маршрут за счет спальни, где дремала Эма, с «Властью» под подушкой. Глядя на лицо спящей жены, он начинал верить, что мир добр, и потому то и дело возвращался к ней, как мучимый жаждой – к колодцу. И тут же уходил назад к письменному столу, как генерал к своему войску. В спальне он был мужчиной, в кабинете – королем. И соединить