Орсиния (сборник) - Урсула Ле Гуин

— Так ведь проще — не делать ничего!

— Господи, как глупо! Даже если десять лет просидеть в кресле, не делая ничего, годы-то все равно пройдут — только мимо. Может, лучше встать, прогуляться по окрестностям, отправиться путешествовать? В детстве я всегда завидовал взрослым: мне казалось, что все они вечно куда-то собираются ехать, уезжают в дальние края. Это теперь я понял, что они, по большей части, не только никуда не едут, но и домой добраться не в состоянии, точно навеки заблудились среди бесконечных пиршеств, снов, пустых разговоров, праздных визитов и прочей бессмыслицы — разумеется, я говорю не о бедняках, а о тех, кто волен поступать так, как ему нравится. Такие-то чаще всего и растрачивают себя попусту из-за простой беспечности!

— Да, зря человечеству подарили цивилизацию, — подытожил Палюдескар. — Я бы, например, отдал ее пчелам. Вот уж умные и предприимчивые бестии!

— Не знаю, был ли столь уж напрасен этот дар… Только слишком многие люди, похоже, растрачивают его понапрасну.

— Мне всегда хотелось иметь возможность внести в развитие цивилизации и свою лепту, — сказал Палюдескар. — Но, кажется, я так и не смог этого сделать по-настоящему.

— Ничего подобного! — возразил Итале, но Палюдескар продолжал с той же непосредственностью:

— Нет, я знаю. Мне это не дается. Понимаешь, я ведь не религиозен, ничего такого… но в ноябре мне стукнет двадцать пять… и я бы хотел… надеяться, что могу все-таки совершить что-нибудь стоящее… Прежде, чем наступит конец.

— Именно так! — с жаром подхватил Итале.

— Может, переночуешь у меня? Мне бы хотелось еще поговорить с тобой. — Палюдескар предлагал от всей души, и Итале согласился. Они уже ехали по пригородам Красноя и через десять минут миновали Западные ворота. Карета остановилась на улице Тийпонтий у дверей огромного темного здания гостиницы; пассажиры, ошалевшие от долгого пути, с трудом разминали затекшие, онемевшие конечности и выбирались наружу, сразу окунаясь в блеск огней и шум большого города: ржали запряженные в экипажи лошади, стучали подковы по мостовой, слышались громкие голоса людей, тучи ночных бабочек слетались на свет уличных фонарей; возле гостиницы в воздухе висел запах кожаной упряжи, конского пота и не остывшего еще камня городских стен.

Молодые люди взяли извозчика, уселись, и каждый в душе тут же пожалел о сделанном и принятом предложении. Обоим, пока они ехали на крыше почтовой кареты, казалось вполне естественным продолжить начатый разговор за ужином, но теперь спор о человеческой судьбе и роли цивилизации затих сам собой; каждый смотрел в свое окно. Наконец извозчик остановился перед красивым домом, фасад которого выходил на широкую тихую улицу. Поднимаясь следом за Палюдескаром на крыльцо, Итале услышал над темными крышами и улицами удары могучего колокола — глубокий, проникновенный голос времени в беспокойной суете ночного города.

В доме Итале препоручили заботам слуги, который повел его сперва наверх по великолепной лестнице, а затем по длинному коридору в комнату, где ему сразу бросились в глаза огромная кровать под роскошным балдахином, отделанный мрамором камин и турецкий ковер на полу. Темно-красные шторы на окнах были задернуты; на стене висела огромная картина: дивной красоты жеребец с широким крупом, изящной маленькой головкой и тонкими бабками. Не успел удалиться первый слуга, как появился второй; он принес чемодан Итале.

— Благодарю вас, — от души поблагодарил его Итале; он был рад увидеть хоть что-то знакомое в этом мире не — знакомых вещей и уцепился за чемодан, как за спасительный якорь, однако все его попытки самостоятельно распаковать багаж были вежливо и умело пресечены. Потерпев первое поражение, Итале более не рассчитывал, что ему удастся побыстрее выпроводить этого слугу, который оказался весьма словоохотливым французом средних лет. Ловко распаковывая чемодан, он сообщил, что зовут его Робер, что он личный камердинер господина барона, что Итале необходимо сменить сюртук, а также — что весьма желательно! — сорочку, что настоящие господа переодеваются только с помощью слуг, что ему, Роберу, совершенно ясно: перед ним молодой, бедный провинциал, у которого нет с собой практически никаких предметов туалета, кроме щетки для волос, однако же он, Робер, отнюдь молодого господина за это не винит. Все это он умудрился выразить лишь отчасти словами, а в основном — не поддающимися описанию жестами и гримасами.

— Может быть, месье мне позволит? — спросил он, кружа у Итале за спиной в зеркале, и мгновенно, совершив пять гипнотических пассов руками, превратил галстук Итале в образец строгой симметричности. — Это самый лучший узел, но не каждому можно его носить: для такого узла требуется продолговатое лицо, — заявил он, настолько искренне любуясь результатами своего труда, что Итале совсем перестал на него обижаться и, ничуть не сопротивляясь, позволил одеть себя до конца.

Но вниз ему пришлось идти одному.

Оказалось, что в просторной, ярко освещенной гостиной полно народу — мужчины в светлых сюртуках, женщины в светлых вечерних туалетах, — и только Палюдескара нигде не было видно. Высокая светловолосая женщина мельком глянула в сторону Итале и слегка нахмурилась. Итале не решался двинуться дальше, но и назад повернуть не осмеливался, так что застыл в дверях, точно вдруг окаменев. Рядом с ним группа людей, дослушав какую-то историю, разразилась хохотом; он тоже невольно улыбнулся и лишь потом сообразил, что улыбается неизвестно чему, и тут же заметил, что к нему приближается та самая высокая светловолосая женщина в сиреневом платье. Ну да, она и есть! И идет прямо к нему! Итале отвернулся и начал потихоньку отступать в коридор.

— Господин Сорде?

Пришлось вежливо поклониться.

— Я Луиза Палюдескар.

Он поклонился еще раз.

Она смотрела на него холодно, с сомнением; потом, видимо решившись, повела представлять своей матери.

Луиза Палюдескар была молода, красива и очень похожа на своего брата. А старая баронесса, сидевшая вместе с двумя другими пожилыми дамами возле инкрустированного золотом рояля «Эрард», казалась чем-то раздраженной; вид у нее был болезненный и кислый. Она вежливо поздоровалась с Итале, но больше ей явно нечего было ему сказать, и Луиза повела его в другую комнату, где он, к своей великой радости, обнаружил наконец Палюдескара. Тот пожирал холодного цыпленка, запивая его шампанским, и тут же предложил Итале к нему присоединиться. Есть Итале действительно хотелось, и, несколько насытившись, он сумел даже отчасти стряхнуть с себя овладевшее им оцепенение и немного приглядеться к гостям. Выяснилось, например, что никто здесь не носит таких штанов, какие были на нем, и что ему чрезвычайно трудно участвовать в общем разговоре, поскольку все эти люди говорят очень быстро и без конца перескакивают с одной темы на другую. В общем, суетятся, как кролики.

— Вы надолго в Красной, господин Сорде? — спросил один из них; этого человека ему только что представили, но он тотчас же забыл его имя. Однако ответить он не успел: кто-то из стоявших рядом с ним молодых мужчин, перехватив инициативу и поклонившись Итале, заговорил сам:

— Сейчас повсюду такая скука! У меня ощущение, будто наша цивилизация погибла, а жалкие ее остатки сосредоточены в этой гостиной. И, к сожалению, оперный театр откроет сезон не раньше ноября!

— Я очень надеюсь туда попасть, — сказал Итале и даже вздохнул с облегчением, ибо сумел наконец выговорить нечто более-менее вразумительное.

— Вы увлекаетесь музыкой? — тут же спросил тот, первый. (Кажется, его фамилия Хаческар или Гаррескар? — пытался вспомнить Итале.) — У нас, как вы понимаете, не Париж, а старый Монтини еще в прошлом сезоне утратил свое верхнее «ля», однако и наша опера пока неплоха.

— Например, Паолина, — выдавил из себя Итале. Паолина была местной «дивой»; хвалебные отзывы о ней он слышал в Соларии.

— Вот именно! — подхватил Геллескар. (Итале вспомнил наконец его имя, но кто он — барон? граф? князь?) — А вы ее уже слышали, господин Сорде? Неужели вы из-за нее сюда приехали?

Итале молча смотрел на него, не зная, что ответить. Не говорить же: «Нет, я приехал сюда, чтобы свергнуть правительство!»? В конце концов он обошелся кратким «нет».

Геллескар улыбнулся. Красивое, тонкое лицо его, как и у Палюдескара, было, пожалуй, бледновато, но в стройном теле явно чувствовалась сила.

— Простите, я вечно ко всем пристаю с разговорами о музыке, — извинился он. Итале были приятны и его тон, и эта доброжелательная вежливость, но он не сумел ответить должным образом. — Луиза, — спросил чуть позже Геллескар, — а кто он, собственно, такой, этот новый приятель твоего брата?

— Понятия не имею, Георг.

— Он что, тоже литературой увлекается? — продолжал задавать свои вопросы Геллескар, будто не слыша ее, но Луиза Палюдескар лишь молча пожала плечами. — Вполне, вполне возможно… Ему бы, например, очень пошло писать эпические поэмы… Нет! Я догадался! Он намерен издавать подпольный журнал, где будет полно цитат из Шиллера.