Взятие Измаила - Михаил Шишкин

Так вот и приходится придумывать что-нибудь каждый раз.

Когда я попал в больницу — пришлось лечь на операцию, пустяковую, но все равно мало приятного, — лежал на операционном столе, смотрел, как хирург поднял и держал вымытые эфиром руки вверх, будто собрался молиться, и в голову приходили нерадостные мысли: сейчас вот засну и никогда больше не увижу дочку. И так это показалось чудовищным, что меня всего, до кончиков пальцев, охватила какая-то невероятная жизненная сила, меня даже спросили, что это я улыбаюсь. И как им было объяснить в операционной, что мне стала смешна моя смерть: как же я могу умереть, оставив здесь одну Анечку? Никак не могу.

Положили на лицо маску, стали капать хлороформ и считать, а я должен был повторять.

— Пятнадцать… Шестнадцать…

Повторяю:

— Пятнадцать… Шестнадцать…

— Двадцать два…

— Двадцать два…

— Тридцать восемь…

Слышу уже откуда-то издалека. А повторить не могу.

Сквозь шум в ушах доносится:

— Можно начинать!

Крикнул с усилием воли:

— Тридцать восемь!

И провалился куда-то.

После операции я не ждал никаких посещений и очень удивился, увидев в больнице Ларису Сергеевну. Она пришла и села на стул рядом с моей кроватью, будто это было совершенно обыкновенно, будто она мне сестра или жена. Мы оба не знали толком, про что говорить, и я стал расспрашивать ее про сына, а она качала головой и сокрушалась, что у него одни кошки-мышки в голове:

— Очень он у меня любит всякую живность, всякую дрянь себе домой тащит, такой Костька у меня бестолочь…

Через какое-то время я снова стал работать, и наши диктовки возобновились. И вот однажды в суде я увидел Ларису Сергеевну, подошел к ней и, хотя именно в тот момент у меня работы для нее никакой не было, попросил прийти ко мне домой. Она, наверно, что-то почувствовала и ответила, что занята. Я стал упрашивать ее, что это очень срочно. Наконец она согласилась зайти, но только коротко.

— Хорошо, хорошо, — обрадовался я, — там совсем немного, одна страничка.

Я отправил Матрешу с Анечкой гулять и стоял у окна, ожидая, когда появится из-за угла в начале улицы Лариса Сергеевна. С неба падала легкая сухая крупа — был конец осени. Я пошел в ванную комнату и стал чистить зубы. Чистил, поглядывая в окно, в котором двор был будто присыпан зубным порошком, и сам себе удивлялся — что я хочу от этой женщины, зачем все это?

Наконец она пришла и, не снимая шляпы, села, приготовилась писать.

Я долго ходил по комнате, не зная, что бы такое продиктовать.

Вдруг сказал ей:

— Сними шляпу!

И опять сам себе удивился: что это со мной? Что я говорю? Почему тыкаю?

Лариса Сергеевна покорно отколола булавку, положила шляпу в кресло, распустила волосы.

У нее груди были с голубыми прожилками, и левая оказалась больше правой

— как у Кати.

На ногах были чуть заметные розовые шрамы, а на голове две дырочки, вмятинки — от родильных щипцов.

Она смущенно смеялась:

— Вот, вытащили. А кто просил?

Мы разговаривали мало, но молчание это было какое-то легкое, непринужденное, от него не было больно. Иногда она говорила мне:

— Не горбись!

И я выпрямлял спину.

Мы скрывали наши отношения — не хотелось никаких ненужных разговоров. Лариса Сергеевна по-прежнему приходила ко мне на диктовку, и действительно мы работали, сколько это было необходимо, а потом она еще на какое-то время задерживалась.

Я чувствовал в себе потребность что-то для нее сделать, отблагодарить, что ли, преподнес Ларисе Сергеевне небольшой подарок и предложил давать денег, но она отказалась и так посмотрела, что мне стало неудобно. Я стал было больше платить за работу — она хотела вернуть мне лишнюю сумму. Я еле уговорил ее оставить деньги у себя и потратить их хотя бы на сына.

— Купи ему что-нибудь, что он давно хотел, игрушку или не знаю что.

Лариса Сергеевна коротко ответила:

— Баловство.

— Вот и побалуй его!

Она взяла деньги.

У нее был забавный смышленый мальчишка. Я несколько раз заходил к ней, и мы познакомились. Это своему сыну она все время так говорила:

— Не горбись!

На шкафу у них стояла, держась за ветку, одноглазая белка с общипанным хвостом. И Костя отчего-то был похож на этого зверька. Мальчик для своего возраста был щуплый, мелкий, и в гимназии его, разумеется, третировали, так что он вовсю старался почаще болеть и пореже выходить из дома. Страстью его были животные, комнатка была уставлена клетками с хомячками, морскими свинками, щеглами, но больше всего он любил белых мышей. Лариса Сергеевна свозила его летом в Москву, и там они побывали в цирке. Дуровский аттракцион с мышиной железной дорогой привел его в такой восторг, что Костя бредил теперь мечтой стать дрессировщиком и мастерил на подоконнике крепость из картона и папье-маше.

— Что это будет? — спросил я.

Костя принялся рассказывать, перебивая сам себя, глотая слова, волнуясь от радости, что кто-то взрослый заинтересовался его жизнью: он, как Дуров, хочет сделать аттракцион с мышами.

— Аттракцион «Взятие Измаила»! — выкрикнул он, подражая голосу циркового глашатая. Дрессированные мыши, объяснил он, должны будут перебираться через ров, карабкаться на стены и, взобравшись на башню, тянуть за веревочку, которая опускает турецкий флаг и поднимает русский.

Я спросил его:

— Но как же ты сделаешь, чтобы мыши тебя слушались?

Костя звонко рассмеялся, зияя дыркой во рту — однокашники выбили ему зуб:

— Так ведь сыр!

Я не понял:

— Что сыр?

— Там везде будут кусочки сыра! А вы как думали?! Все дело в сыре!

На Троицу мы решили вместе сбежать хотя бы на несколько дней из нашей жизни и провести это время вдвоем, никого не стесняясь, ни перед кем ничего не скрывая. Она отвезла сына к своей матери, я оставил Анечку с Матрешей, и мы отправились в Петербург.

На вокзал мы приехали каждый сам по себе, и места я заказал в разных вагонах — в поезде могли встретиться знакомые. Мы договорились увидеться в ресторане.

Сосед мне достался тихий, играл без конца в детскую игру — по роже негра под запаянным стеклышком перекатывались зубы-бисеринки, которые должны были вскочить в рот, но в соседнем купе ехали молодые из-под венца, видно, приехали на вокзал сразу после свадебного стола. В их купе было столько конфет и букетов, что оно походило на уголок оранжереи, а сильные запахи, будто там обливались из флаконов, расползались по всему вагону.

На платформе пили шампанское. Дружки жениха бесцеремонно смеялись и говорили пьяные двусмысленности. Невеста, в элегантном дорожном туалете, чокалась со всеми и пила бокал за бокалом, будто хотела поскорее опьянеть перед последним звонком. Потом припала на грудь матери и зарыдала, ее оторвали, подняли на площадку вагона. Попутчик мой, как выяснилось потом, учитель из Пензы, буркнул, глядя из окна на молодых:

— А я им не завидую, нет. Будут теперь мучить друг друга. И зачем? И кто все это придумал?

Лариса Сергеевна уже сидела за столиком, когда я пришел в вагон-ресторан.

Опять мы почти все время молчали, и было легко и свободно. От встречных рябило в глазах. Мимо мелькали деревни, избы, церкви — все в молодой зелени, свежо, утренне.

Переехали мост через речку, там купались мальчишки. Один уже вылез на берег и прыгал на одной ноге, пытаясь вытряхнуть воду из уха.

Помню, приходили совсем странные мысли. Нужно, наверно, было думать о нас с Ларисой Сергеевной, а в голову лезло, что вот в том доме около храма на взгорке среди развесистых лип жена дьякона, наверно, печет просфоры, а в церкви — ковер из свежей травы. А потом придут из этих избушек люди, живые, бестолковые, и будут выстаивать обедню с букетами полевых цветов, а потом засушат и положат в житницу от мышей и на чердак от пожаров, а затоптанную сапогами траву еще захватят с собой и будут заваривать в чай как целебную. И зачем-то им все это надо.

Потом зашли в ее купе — она до Казани ехала одна. Международный вагон

— тисненая кожа с позолотой, бархатный бежевый диван с белой кружевной накидкой. Выставляли руки в открытое окно — воздух от скорости плотный, можно пальцами мять.

Чем дальше мы отъезжали от дома, тем сильнее меня охватывало ощущение, что мы становимся кем-то другими. Свободнее, чище. Я уже не стеснялся при людях взять Ларису Сергеевну за руку, да и она будто помолодела и иногда вела себя не как почтенная дама, а как сбежавшая из дому гимназистка. Я, например, решил посмотреть газету, а она, хохоча, выхватила ее у меня и скомкала. Я бросился отнимать, газета хрустела и рвалась. Потом Лариса Сергеевна смяла ее и стала бросать мне, как мячик, а я бросал ей, и если бы кто нас увидел, наверняка подумал бы, что мы сумасшедшие.

В Петербург прибыли утром. Шли по платформе за носильщиком, и Лариса Сергеевна отстала. Я обернулся: поезд с другого пути как раз отходил, и она, глядя, как в зеркало, в мелькающие окна, поправляла шляпу.