Запах (сборник) - Владислав Женевский

Фэрнсуорт не отрываясь смотрел на пузырчатую массу, растекшуюся по столу Роули. Человеческого в ней осталось мало. Та часть, которая вероятнее всего была головой, сплавилась в безобразное целое с пишущей машинкой. Остальное колыхалось и побулькивало, как жидкий воск. И все же создание было способно мыслить и даже воспроизводить человеческую речь. И Фэрнсуорт слушал, слушал, слушал.

По разжиженной плоти, по столешнице, по коврику у двери и голому паркету ползали существа размером с кулак, выписывавшие нечеловеческие узоры и фразы на неведомых языках. Рассмотреть их никак не удавалось: это была не столько материя, сколько ее отсутствие; казалось, пристальный взгляд на их сверкающие тела мог расколоть череп надвое. Разум был не приспособлен к подобному, и другой на месте Фэрнсуорта справился бы не лучше. Он отвел глаза.

– Информация, Райт. Информация. Наши друзья с Юггота давно знают ей цену – и научились консервировать мыслящие сущности, как мы консервируем огурцы. Я вступил с ними в контакт – каким именно образом, умолчу, – и теперь представляю их философию и жизненный уклад несколько лучше, чем прежде. Но даже и они работают грубо и неэффективно в сравнении с той удивительной метаморфозой, что уготована для всех нас. Ибо тому, кто заражен – благословлен – личинками Шеол-Нагганот, суждено познать святость преображения и чистой информации. Мы сбросим оковы плоти, Райт, – и вступим в новый мир, далеко превосходящий все наши представления о рае и аде. Это предстоит и вам в свой черед. Быть может, пристрастие к нездоровым и странным сюжетам определило вашу устойчивость к некоторым информационным воздействиям – но когда-нибудь вы вспомните об этом с сожалением, даже если сейчас и скованы ужасом. Не спрашивайте, откуда мне это известно: в свое время поймете сами. А теперь, увы, вынужден с вами попрощаться. До встречи, Райт. Не задерживайтесь. Вас уже ждут.

В наступившей тишине Фэрнсуорт слышал только тиканье часов и собственное хриплое дыхание. Затем раздался громкий хлопок, и комнату заполнила густая нефтяная вонь. Открыв глаза, он увидел лишь копошащуюся на столе пустоту.

– Абдул, скажи мне, что это блаженство никогда не закончится, – прошептала она, глядя в его бездонные черные зрачки.

– Никогда, любимая. Я буду с тобой, пока солнце не обратится в холодный пепел, пока звезды не закружатся в последнем танце и не рассыплются в пыль. Я буду с тобой, пока боги не покинут своего далекого прибежища в ледяной пустыне, пока хаос не захлестнет земное бытие ревущей волною. Но даже и тогда я буду с тобой. Вместе мы ступим за грань времен, вместе растворимся в сияющем поднебесье и сольемся в божественной гармонии, ибо любовь наша вечна, и нет ей границ.

Я не покину тебя никогда.

Никогда.

Стоя на краю котлована, Фэрнсуорт наблюдал за воронкой. Глазные яблоки болели так, будто вот-вот лопнут, в черепной коробке визжала циркулярная пила, но он заставлял себя смотреть. Сейчас это было важно как никогда.

Место на руке, куда его укусила женщина из подземки, все еще кровоточило. Обрывок рубашки, которым он наскоро перевязал рану, потихоньку менял цвет от багрового к изумрудно-зеленому. Вероятно, это что-то значило, но интерес к таким вещам у него пропал.

Сверкающие сгустки небытия обтекали его ноги и тысячами низвергались в яму, вихрясь по стенам живым водоворотом. На пути сюда их было еще больше – на фасадах и крышах, окнах и дверях, светофорах и дорожных знаках. Их притягивала всякая поверхность. И всякую поверхность они переписывали заново.

Пятнисто-желтые дома Бруклина глядели на него молочными бельмами, сдуваясь и раздуваясь, как исполинские меха. Хотя к черту эвфемизмы: как легкие, распухшие легкие умирающего гиганта. Там, где раньше стояли трубы, апатично колыхались гибкие черные отростки – но сходство с водорослями было обманчивым, и это стоило жизни многим птицам. Впрочем, последний птичий крик Фэрнсуорт слышал за много кварталов отсюда. Теперь небо безразлично голубело над головой – чистое, как лабораторное стекло, если не считать горстки военных дирижаблей, с которых кто-то по чему-то палил. Время от времени раздавались взрывы, и с каждым на небесном холсте становилось на одну кляксу меньше. Фэрнсуорту нравился этот новый город.

Прохожих ему по пути не попадалось – только темные фигуры в юбках, платьях и жакетах, изорванных и пестрящих ржавыми пятнами. Его обнюхивали, настороженно буравили глазами, но не трогали – за исключением той, что подстерегала жертв у турникета в метро, куда он сунулся было по глупости. Разглядеть ее как следует не удалось: впихнув ей в пасть портфель, Фэрнсуорт поспешил вернуться на улицу. И все же у него осталось впечатление, что в ее яростной атаке было больше от обыкновенной помешанной, чем от преображенной. Кажется, у нее даже сохранились волосы. Не у всех метаморфоза протекала так быстро и безболезненно, как у Мэгги.

Да, его не трогали, но остальным повезло меньше. Живые попадались редко. Чаще ему приходилось перешагивать через тела, распростершиеся на тротуаре в самых неудобных местах. Некоторых смерть застигла в машинах; эти таращились невидящим взглядом из-за разбитых стекол, словно удивляясь, что гений Генри Форда не сумел их защитить. У большинства увечья ограничивались единственной раной в ухе, хотя в некоторых было уже трудно признать недавних нью-йоркцев, еще вчера ворчавших на изменников из Капитолия и препиравшихся с женами. Многих покрывала бурлящим ковром та же неопределимого цвета масса, что и все вокруг. Схлынув, каждая стайка оставляла за собой бугор бесформенной плоти, пульсирующей рваным сердечным ритмом. Все происходило в глухой тишине, и звук собственных шагов казался Фэрнсуорту богохульством.

На Батлер-стрит ему встретилась живая собака – рыжая дворняга, забившаяся в угол у парикмахерской. Прежде чем он успел что-то сказать или сделать, сверху спикировала крылатая фигура, подхватила животное под брюхо и вместе с ним исчезла в проулке.

Он не знал, сколько времени заняла эта прогулка и каких опасностей избегнул по пути, и тем не менее стоял теперь у жерла котлована и наблюдал, как в теле Нью-Йорка открывается зияющая язва, набухая и ширясь с каждой волной бесцветных телец.

Догадаться можно было с самого начала. Двадцать лет назад он отдал полсотни за рассказ о той самой земле, которую попирали сейчас его ноги. Тогда этот район назывался Паркер-плейс, а на месте котлована стояла церковь. С тех пор от нее осталась лишь груда раздробленных камней да цветные осколки витража.

Мог ли он подумать, что в тех нелепых фантазиях скрывалась хоть толика истины?