Ключ - Наталья Болдырева

Закончив, Топь потянулась. Съеденное легло в желудке тяжестью, отчего-то не чувствовалось ни прилива сил, ни бодрости — неудержимо клонило в сон. Следовало бы найти того воришку, что так удачно пырнул её ножом, и, вытянувшись на постели, Топь действительно подумывала заняться этим. Начатая почти сутки назад работа требовала завершения. На ближайшие дни столица должна стать её вотчиной. Спеша к заветному тайнику, Топь не просто прощупывала улицы в поисках нужных ей людей — каждый, к чьему сонному разуму прикоснулась Топь, получал либо метку, и мог спокойно дальше заниматься своими делами, до тех пор, пока время или расстояние не притушат знак «бесполезен» в их разуме, либо тонкую прочную нить постоянной связи. Не так уж велика была столица: трущобы да базар, кварталы цеховщиков — средоточие городских будней, дворец и пригород. Закрыв глаза, Топь погрузилась в полудрёму.

Вечное одиночество — щедрый дар уникальности. Топь никогда не понимала стремления к себе подобным. Люди забавляли её, привнося новое, но ручеёк информации был столь скуден и мелок, что она не придавала им особого значения. Жизни листались, как страницы достаточно скучной книги. Маленький город, большой… — Топь не видела разницы. Незримо скользя над сонной столицей, она едва могла найти что-нибудь действительно занимательное. Лишь порт, полный снами о море — солёными, терпкими, — вызывал живой интерес. Да ещё этот ребёнок… Мысль возвращалась к ученику: богатый, пластичный материал. В них было что-то общее, да, пожалуй. Необычайно сильные способности для человека. Только раз Топь видела подобное — Вестник тоже пришёл в образе мальчишки.

Тот был уже взращён, выпестован, пусть и слепым, неспособным раскрыть все тайны сознания учителем. Вестник не умел управлять собственными силами, а значит, не мог причинить вред: речь, имитация разума, мешала ему, — и Топь отпустила их с миром, и старика, и мальчика. Крысеныш был гораздо опаснее, поскольку и раньше чуял свою силу, а теперь осознал её, пусть и не вполне. Обратной дороги не было, начав учиться, он и сам смог бы потом раскрыть свои способности. Как и Топь, сжигаемый неутолимым любопытством, он искал бы новых возможностей, а страсть к опасным забавам развилась бы в дьявольскую изобретательность. Как это случилось и с ним… Он тоже всегда был один, ни семьи, ни друзей. Сначала он просто следил за проходящими обозами, подбирал в дорожной пыли просыпавшиеся из худых мешков зёрнышки пшеницы, ржи, ячменя, чтобы зажарить горстку на придорожных камнях и закусить вялым капустным листом, позже — дрался с полудикими псами за брошенную у кострища кость. Когда подрос — не раз просился в отряды наёмников при обозе, да те не хотели тратить ни времени, ни доброй еды на высокого тощего пацана с не по годам холодным, настороженным взглядом серо-стальных глаз. Тогда зажглись первые искорки ненависти к обозам. Чуть тлеющая обида, которая, наверняка поутихла бы со временем.

Наёмники никогда не гнали его от костров и щедро угощали объедками, а он слушал их бесконечные истории об иных рубежах — на Западе и Востоке. Вся лента тракта — от Великой Пустоши на Юге и до Октранского леса на Севере — с её шумными торговыми городами была ему домом и потому не могла ничем удивить. Как знать — может, настал бы день, когда капитан вольнонаемников швырнул бы ему старый заржавленный меч да назначил бы охранять худого купчишку, и тогда он получил бы кусок пожирнее, а новые товарищи не считали бы зазорным учить его ратному делу. Глядишь, и сам стал бы капитаном вольнонаёмной дружины, одним своим именем наводил бы страх на грабителей…

Полудикого щенка приметили крестьяне. Руки, слишком тощие чтобы держать меч, вполне годились для плуга.

Однажды, когда обоз остановился на непременную ярмарку в богатой деревушке, его, не ожидавшего подвоха в праздничную ночь, огрели дубьём и кинули в холодный погреб. Склизкая лыкша из гнилой капусты и непрестанные побои истощили, озлобили окончательно. Он потерял счёт дням, пока хозяева не сочли возможным выпустить его во двор. Полтора долгих года он усердно работал под надзором хозяйских детей — месил глину, носил воду, колол дрова, убирал стойла и бегал быстрее, когда лоза жгла по пяткам. А потом, ни с того ни с сего, серпом перерезал горло старшему и юркнул в неосторожно открытые ворота.

Тракт встретил его неласково. Судорога прошла по спящему телу, когда Сет увидел: длинную цепочку обоза, передовой отряд наёмников в голове. Он вышел к ним не задумываясь, шевельнулось что-то, встрепенулось радостно. И сделал ещё пару шагов, прежде чем увидел арбалеты, нацеленные в грудь.

— Убийца! — ожгло слух, и обоз отшатнулся, крича и громыхая, оставляя его наедине с наёмниками.

— Отпустите! — прошептал он людям, с которыми делил если не кусок хлеба, то хотя бы место у костра, и понял: нет, не отпустят. Глотнувши крови, щенок превратился в волка. Тощий мальчишка ещё стоял, растерянно опустив руки, глядя на чёрный, короткий болт, а стрелок уже видел перед собой Ката, матёрого атамана Октранского леса.

Когда остриё пробило грудь, войдя точно меж выпирающими рёбрами, они оба проснулись, закричав в одну глотку.

— Очень интересно, — сказала Топь, пока Сет сидел ещё, впившись ногтями в койку, силясь унять бешено колотившееся сердце. — Тебе часто снится этот кошмар, но никогда ещё…

— …он не был настолько реален, — выдохнул Сет.

Они помолчали оба, как никогда чутко ощущая друг друга.

— Мы всё-таки были мертвы? — спросил Сет, не выдержав.

— А кое-кто, возможно, даже дважды… — Топь размышляла, но в течении её мыслей Сет уловил холодок страха, и оттого сам покрылся испариной.

Разжав побелевшие от напряжения пальцы, Сет прикоснулся к груди — сквозь грубое рубашечное полотно явственно ощущался короткий рубец, как раз у сердца.

Тогда его, умирающего, подобрали чёрные. Пограничные отряды воинов-монахов — достаточно смелые, чтобы совершать частые разведывательные рейды на территорию Далиона.

Впервые в жизни он проснулся в постели, на чистом, похрустывающем белье. Он повернул голову и увидел цветной витраж — человек в длинных одеждах стоял, заслонившись рукой от пылающего куста. Куст и впрямь горел полуденным солнцем. Не в силах шевельнуться, Сет до заката смотрел на его алое пламя, пока то не запеклось киноварью. Изо дня в день он любовался сменой красок в крохотных стёклах, а монахи тихо ступали, приходя, спрашивая о самочувствии, щупая пульс и неохотно затягивающийся рубец. Один всегда сидел у изголовья и читал что-то. Сперва Сет даже не слышал его, потом шелестящие, как шорох переворачиваемых страниц, звуки стали чётче, и скоро — мучительно медленно возвращающийся к жизни — он стал различать в монотонном напеве дивные истории об удивительном Старом Мире, где ещё возможны были чудеса, где Бог ещё разговаривал с людьми.