Жизнь удалась - Андрей Рубанов

— Хоть пять. Если тебе обидно, я тоже могу — через соломинку. За компанию… Твое здоровье, Иван…

— Пошел ты…

— Вообще, — сказал Кактус, — как публичный политик, ты был очень убедителен. Ты бы здесь, в Москве, далеко пошел. Зря они тебя оттолкнули. Их беда в том, что они не ценят людей. Это ненормально. Власть, конечно, не должна любить людей. Но ценить — обязана. Под такую телегу — про Крутова с Макаровым — можно всю страну объединить. А они тебя — головой в дерьмо…

— У меня пальцы чешутся.

— Это хорошо, — равнодушно кивнул Кактус. — Это значит — процесс идет. Скоро отчаливать отсюда будем, господин депутат. Засиделись мы тут. Этот подозрительный пристав тоже не просто так сюда сунулся. Нас пытаются вычислить. Сун-Цзы сказал: когда оружие притупится и обломаются острия, когда силы и деньги кончатся — тогда твои враги поднимутся на тебя, и пусть тогда у тебя будут умные слуги…

— Достал ты уже со своим Сун-Цзы, понял? Лучше камин растопи!

Кирилл Кораблик отреагировал слабой улыбкой. С легким презрением отмахнулся. Мол, говори, что хочешь. Деловито прошагал в туалет, шумно справил нужду, пустил воду. От резкого приступа отвращения Никитин крупно задрожал. Последние два дня его товарищ — да уже и подельник — пил и нюхал непрерывно. Его поведение менялось. Он перестал называть Никитина «шеф». То, что раньше подразумевалось, но замалчивалось обоими, теперь само собой проявилось с жестокой очевидностью: судьба Ивана Никитина полностью зависела от его бывшего подчиненного, узкоплечего заморыша с тяжелым взглядом бесцветных глаз, наркомана, мастера резать по живому.

— Не хочу тебя расстраивать, Иван, — сказал заморыш, бесстыдно зевнув, — но уходить нам придется на автобусе. Есть такое предприятие для небогатых граждан, называется — «Туры в Европу за авто». Собирается кодла неудачников, платят по двести евро с носа и сутки едут в автобусе. Ты ведь потерпишь сутки в автобусе?

Никитин честно подумал и спросил:

— А другие варианты есть?

— Самое безопасное — через Китай, но за две недели в поезде мы с тобой с ума сойдем… Я точно сойду. Мне каждую ночь снится, как я в бассейне плаваю. Или в море. Я без воды не могу, ты же знаешь…

— Нам тюрьма светит, а ты про бассейн.

Кактус беззаботно засмеялся и даже хрюкнул от очевидного избытка кокаинового благодушия.

— Не надо так трагично, уважаемый депутат. Наша задача — пребывать в равновесии. Иначе удача отвернется от нас. Все нормально будет. Пойдем, я тебе памперс поменяю.

13. Не забуду мать родную

Стоило выехать из города, нагретого дыханием пятнадцати миллионов человек, и выхлопными газами шести миллионов автомобилей, и промышленными выбросами тысяч заводских труб, как температура упала почти на пять градусов. К тому же тесно застроенный мегаполис защищал своих обитателей от ветра; здесь же, в нескольких километрах от окраины, в чистом поле, свистело и завывало так, что капитан шепотом выругался.

Минус десять, минус тридцать — нам, ментам, без разницы.

Он вышел из машины и плотнее завернулся в куртку. «На рыбьем меху», как говорил покойный отец, царствие ему небесное.

Плотный, по-зимнему студеный ветер пролез, однако, за ворот и в рукава, обжег поясницу. Под подошвами хрустел ледок. Небо смотрелось свинцовой плитой, падающей и все никак не умеющей упасть на головы обитателей этой части суши; казалось, вытяни руку вверх — и сможешь поскрести ногтями по серо-сизому, плотному, угрожающе нависающему.

В чернильном пригородном мраке мерцали огни отдаленных избух.

Хорошая погода для дела, подумал капитан с хищным удовольствием. И час тоже подходящий. Еще лучше — поехать попозже, ночью. В три, в четыре. Когда зевают и дремлют самые бдительные часовые. Гитлер, не дурак, напал на СССР именно в четыре утра.

Ладно, решил Свинец; я вам не Гитлер; мне хватит и позднего вечера. Пока здесь все сделаю, пока доберусь до цели, пока все налажу — пробьет полночь. Нормально, устраивает.

Он ударил ногой в ржавое железо входных ворот. В окошке сбоку немедля обнаружилась испитая настороженная морда.

— Открывай, — велел капитан. — Уголовный розыск. — И значительно приосанился, зная, что за его спиной маячит черная, словно демон, огромная лакированная таратайка, заливающая окрестное пространство фиолетовым светом ультрасовременных фар.

Косая морда исчезла. Разъялись засовы. Свинец вошел. Поморщился от запахов и звуков.

Сотня, не меньше, собак тяжело пробрехивалась в ртутном полумраке. Тоскливый вой и визг улетали вверх и в стороны. Доносилась деловитая изощренная ругань работников заведения. По ветру, видные в желтом свете фонарей, летели крупные клочья шерсти.

Впустивший капитана — кривоногий, с губы свисала сигарета — подтопал сбоку. Пренебрежительно сплюнул.

— Говори, начальник.

— Мне нужен Васюта.

— Ходи туда. По лестнице на второй этаж…

Завидев капитана, щуплый Васюта округлил глаза, потом расхохотался.

— Не могу поверить! — выкрикнул он. — Гадом буду, сам гражданин оперуполномоченный! Лично! Каким ветром?

— Попутным, — холодно произнес капитан. — Надо поговорить. Тет-а-тет.

— Это легко, — произнес Васюта и ухарски поддернул штаны. — Зайдем в мой офис!

Кроме штанов — сильно несвежих черных джинсов — он имел на теле полосатую, на манер тельняшки, фуфайку, а поверх нее — телогрейку с романтически поднятым воротом.

Они прошли в комнату. Здесь застоявшийся кислый табачный смрад превалировал над кошачье-собачьим запахом, и капитан немного расслабился.

— Чайку?

— Обойдусь.

— И зря.

— Слушай, Васюта. Мне нужно тридцать единиц. Прямо сейчас.

— Тридцать? Зачем?

— Не дай бог тебе узнать, зачем.

— Что даешь за тридцать штук?

— За тридцать — даю сто. За пятнадцать — семьдесят.

— Да ты душишь, начальник! — возопил Васюта. — Таких цен нынче нету, гадом буду. За тридцать я возьму с тебя триста, по-любому. По десять рублей за единицу. За пятнадцать — сто пятьдесят. И то — из уважения к тебе лично.

Капитан улыбнулся.

— Сто пятьдесят рублей — за пятнадцать единиц? Это исключено. Мы с тобой сто лет друг друга знаем. Давай скидку.

— Опомнись, дядя! Какая тебе скидка? В честь чего? Тут государственная лавочка. Все серьезно. Приход, расход. Накладные. Налицо обувалово, гадом буду!

— А за слова — ответишь. Где тут обувалово?

Сторонний наблюдатель дал бы Васюте лет семьдесят.

Седые, редкие волосы и мертвая, серая, сплошь морщинистая кожа, обтягивающая узкий, клиновидный череп, наверняка отослала бы наблюдателя к мыслям о глубокой, ветхой старости, прямо сопряженной с законной пенсией. Но прямая спина, и крепкие острые плечи, и колючий взгляд светлых глаз, и порывистые жесты явно заставили бы этого же наблюдателя зауважать в Васюте прочного взрослого мужчину — возможно, зрелого, сильно поистрепавшегося, но вовсе не старика.

Капитан вспомнит фотографию из разыскного дела. Тот же Васюта, только помоложе. Запечатленный топлес. Поперек грудины — крупно выведенная надпись. Буквы, каждая размером со спичечный коробок:

Судя по расплывающимся краям букв и общему бледному виду изречения, его исполняли никак не машинкой, а старым, традиционным лагерным способом, «пешней», то есть — вручную, иглой и чернилами.

Увидев впервые сей сильный слоган, капитан затосковал. Рецидивиста Василия Ковалева по прозвищу Васюта (семь судимостей, общий стаж отсиженного — тридцать лет) он арестовывал трижды. И трижды указывал в протоколе, в графе «особые приметы», надпись поперек груди. Упоминание о матери.

Никогда не знавший своей собственной матери, капитан Свинец вспоминал пробитое на коже уголовника изречение с чувством зависти и горечи.

Если бы он стал уголовником, профессиональным вором, тюремным сидельцем, обитателем лагерей — первое, что бы он сделал — это такую вот татуировку, ползущую с левой грудной мышцы на правую.

— За тридцать, — сказал он, — я тебе даю сто, наличными. Это разве мало? За пятнадцать — сразу вручаю шестьдесят пять.

— Ты говорил — семьдесят.

— Может, и говорил когда-то. А теперь мои мысли в другую сторону едут. За пятнадцать даю шестьдесят пять.

— За пятнадцать — шестьдесят пять? Когда реальная цена, гадом буду, доходит до двадцати рублей за единицу? Ты меня за мальчика держишь?

— Ни в коем разе.

Капитан прошелся по комнате, доброжелательно оглядел какие-то почетные грамоты в засиженных мухами рамах, какие-то должностные инструкции, упрятанные под оргстекло. Воняло; за окном хрипели плененные собаки; Васюта шумно отхлебывал коричневый чай из мутного граненого стакана.