Тайны политических убийств - Сергей Утченко

Карл не верил, что меня повесят.

— Пожалуйста, не воображай, — старался он шутить, — быть второй Перовской.[6] Этого не будет. Ты будешь жить.

Тогда еще никто из женщин не висел в петле после Перовской.

Прочли в газете о суде над бросившими бомбу в черниговского губернатора. Мужчина был повешен, женщине смертная казнь была заменена бессрочной каторгой.

Раз вечером раздается стук в мой потолок. Я настораживаюсь и не отвечаю: стук, очевидно, не Карла, а кого-то другого — он никогда не стучит так громко и резко. Еще и еще призывный стук. Молчу.

Начинают выстукивать какие-то слова, громко и со страшной быстротой. Я останавливаю и стучу пароль. В ответ поднимается ужаснейший стук, он все растет и растет. Кажется, сейчас потолок треснет и упадет:

— Черт царя бери.

— Это ты, Карл?

— Я, я, я.

— Ты с ума сошел. Стучи тише.

Не унимается.

— Да, я с ума сошел от радости. Ты будешь жить.

— Тебе приснилось.

— На поверке помощник сказал, тебе казнь заменена каторгой. Это факт.

— Если ты будешь так бесноваться, я не стану говорить с тобой.

В ответ целый град ударов, бестолковых, тяжелых, как будто разбивают потолок. Так и не удалось мне угомонить в этот вечер обезумевшего. Я с минуты на минуту ждала, что ко мне или к нему явятся узнать причину грохота. Раз десять бросала разговаривать. Он начинал стучать обыкновенно, но потом опять прорывалось его беснование.

Понять не могу, почему я и Карл, мы оба, как-то без всяких оснований были уверены, что в эту ночь еще Васю не возьмут от пас. Мы, как всегда, легли поздно, что-то около 2 часов. Пробуждение было ужасно. Проснулась я от сплошных стонов, рыданий. Совершенно темная ночь, и, кажется, это она, ночь, стены, решетки, темнота стонут и дико вскрикивают. В один миг мне стало все ясно. Подбежала к окну — слабый отблеск фонаря на снегу, шагает часовой… Зачем-то спрашиваю его, что это такое? Молчит… Шагает…

Из общего хаоса ужаса и смятения начинаю различать женские стоны, истерические рыдания и какие-то странные отрывистые фразы, выкрикиваемые мужскими голосами. Нельзя было разобрать, что они кричат — делились ли они друг с другом ужасными подробностями или в безумном бессилии гнева и отчаяния посылали в ночной мрак бешеные проклятия. Самое ужасное — это были выкрики. Стоны и истерические рыдания рядом с ними обыкновенны. В них, в этих беспорядочных отрывистых выкриках, до боли чувствовалась вся громадность ужаса сознания бессилия в минуту, когда сердце разрывается от огненной ненависти, когда душа рвется помешать совершиться позорному, страшному делу, рвется… и видит свое бессилие…

Помню, у меня не было ни единой слезинки, только дрожала я всем телом, как в сильнейшей лихорадке. Душа же была как холодный камень.

Утром на поверке спросила надзирателя:

— Пулихова повесили?

Он молча, не глядя на меня, кивнул головой.

Скоро после утренней поверки торжественно и печально мужчины запели: «Вы жертвою пали…» Тут вдруг моя окаменелость исчезла, из глаз брызнули слезы.

На другой день у меня было свидание с сестрами. Оказалось, Женя ездила в Вильно к командующему войсками просить обо мне. Его она не видела, но видела какого-то адъютанта, который обещал передать ее просьбу. Она вернулась в Минск и получила от этого адъютанта извещение, что смертная казнь мне заменена каторгой. Она мне рассказывала об этом, робея… с предисловием, чтобы я не сердилась на них, что я должна войти в их положение.

Я понимала, что мое возвращение к жизни было заранее предусмотрено, что поездка Жени в Вильно ничего фактически не изменила. Но мерзко стало на душе от их преступления. Это был первый ком грязи, который жестоко вывел меня из моего волшебного мира, но вывел все-таки не совсем. У меня нашлись силы отделить мое «я» от поступка Жени. Я не хотела этого. Я не думала о том, что они могут сделать. Я думала, что Катина смерть и то, что пережили они за дни моего суда, сделают их сильными и выросшими. Действительность посмеялась надо мной. В моем мире все было так прекрасно, так гармонично. Они обманули мою сказку, меня. До боли было грустно сознавать, что они еще не выросли. Грустно было за них. Они оскорбили сами себя передо мной. Меня же лично они не могли оскорбить.

Понятие «смерть» сменилось понятием «жизнь»… В первые минуты я увидела мало разницы между ними. Ведь когда я представляла себе смерть, я, собственно, думала о жизни. Смерть представлялась мне в виде последних мгновений жизни, интенсивнейших, страшно остро сознаваемых, в которых, как в фокусе, сгустилось бы все пережитое мною. А ведь это был апофеоз жизни. Это же не была смерть. А после всех этих величайших мгновений наступает тьма, небытие — это само по себе мне не нравилось. Я ведь хотела жизни, я ведь любила жизнь, я ведь поклонялась жизни в ее различных проявлениях — от лучезарной идеи до зеленого леса, уснувшего над рекой. Катя умерла, но для меня она не была мертвой. Я видела ее такой, какой она стояла перед пулями, я переживала за нее то великое, что переживала она в последние свои мгновения. Смерти не было, когда я думала о Кате. Не было ее и передо мной. Когда опускается занавес перед очарованным зрителем, то он не плачет, что нет больше того, чем он наслаждался. Нет, он весь полон тем, что было, он радуется бывшему и продолжает еще жить им. Так должно было быть и со мной. То, что я переживала, было такое большое и яркое, что оно закрывало собой мысль, что оно будет последним и больше ничего не будет.

Я осталась жить и благословляла жизнь. Благословляла жизнь, благословляла деревья, которые распустятся, и я увижу их, благословляла те души людей, которые встречу еще, благословляла солнце, которое будет еще ласкать меня, наше солнце, которое будет продолжать светить мне, как светило сейчас. В дни ожидания смерти я написала карандашом на стене слова русалка из стихотворения Бальмонта. Вот она выплывает из своей глубины наверх, встречает восходящее солнце и, умирая, говорит (помню приблизительно слова):

— Я видела солнце. Что поели, не все ли равно.

Теперь я думала, что это «после» у меня не будет. Что солнце всегда будет со мной. В безумной гордыне я возомнила, что солнце не уйдет от меня, что я «просияла» на всю жизнь, что тот праздник, который переживала я, будет у меня всегда. Я забыла, абсолютно забыла о существовании мелочной жизни, о пыли, грязи, тине… Только свет, слепивший глаза, был передо мной. Только чудный гимн звучал у меня в ушах. И я со страстностью, с упоением благословляла жизнь.

От составителя. Далее многострадальный путь Александры Измайлович лежал, через известные Бутырки в Сибирь, в Акатуй, оттуда спустя полгода в женскую Мальцевскую каторжную тюрьму. Там она и написала эти заметки в 1908 году, которые были тайно переданы на волю. Перед самой же узницей двери тюрьмы распахнулись только в дни Февральской революции 1917 года. И Александра Измайлович сразу же возвращается к активной политической деятельности: избирается членом ЦК партии левых эсеров и с их группой входит в состав послеоктябрьского Советского правительства — занимает должность комиссара управления дворцами Российской Федерации. Но уже в июле 1918-го за участие в выступлении левых эсеров против вчерашних союзников — большевиков и после разгрома этого выступления она снова оказалась в ссылке.

Время от времени Измайлович выпускали за ворота больших и малых ГУЛАГов, но потом следовали новые аресты. Финал наступил осенью 1941 года накануне оккупации гитлеровскими войсками города Орла: Измайлович была расстреляна бериевскими палачами вместе с ее единомышленниками — узниками местной тюрьмы. В те последние минуты своей жизни она стояла рядом с Марией Спиридоновой, верной подругой и спутницей по борьбе и по тюрьмам и ссылкам.

ТАЙНА ЧЕРНОГО ОЗЕРА

В течение 12 лет своего господства в Германии гитлеровский режим творил преступления внутреннего и международного характера, не задумываясь над тем, что когда-нибудь придется расплачиваться за них. Но вот в 1945 г. наступил конец. Разгромленные Вооруженными Силами Советского Союза варварские полчища фашистов откатывались на Запад к своему последнему логову — Берлину. С Запада к Эльбе приближались войска других держав антигитлеровской коалиции — США, Англии. И тогда главари фашистской Германии стали заметать следы своих злодеяний. Лагеря смерти сравнивались с землей, заключенные беспощадно уничтожались, наиболее важные документы, немые свидетели разбойничьей политики, были ликвидированы или спрятаны в тайниках. Дно Черного озера в Чехословакии стало одним из таких хранилищ тайн гитлеровской Германии. Фашистские главари надеялись, что Черное озеро никогда не откроет эти тайны человечеству. Но, как известно, ящики с документами извлечены из мрачных глубин озера и стали достоянием общественности. В числе обнаруженных в ящиках материалов оказались и документы, посвященные событиям 25 июля 1934 г. в Австрии. Среди них документ, составленный в июне — октябре 1938 г. так называемой «Исторической комиссией», созданной по распоряжению рейхсфюрера СС Гиммлера (документ носит название «Историческая комиссия рейхсфюрера СС. Восстание австрийских национал-социалистов в июле 1934 г. Секретно»), отчет «Исторической комиссии» рейхсфюреру СС Гиммлеру о проведенной работе, а также многочисленные черновые документы рабочей группы «Исторической комиссии», в том числе переписка между ней и высшими инстанциями.