Чуть позже зажглись фонари - Мария Степановна Бушуева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Выходит, ты, Свистун, один из нас остался верен нашей альма-матер.
– Выходит так.
– И живешь нормально? Занимаешься любимым делом?
– Да. Докторскую вот написал и книгу по истории Великого Новгорода. Там много было белых пятен. Я обнаружил в истории удивительные параллели и совпадения…
Винцо в голове еще бродило, и Свистунов готов был начать оживленно пересказывать свои идеи, но бывший аспирант его прервал вопросом:
– Стой, про Новгород потом расскажешь, давай лучше про совпадения. Помнишь, все, о чем ты думал, воплощалось в реале, ну как бы сбывалось? Я часто об это вспоминал. И с мужиками порой говорили о твоем уникальном таланте. Знаешь, в бизнесе он больше, чем на миллион долларов потянет.
– Так вы же мне тогда и посоветовали в церковь сходить, попросить Николая Угодника, чтобы меня избавил.
– Избавил?
– Полностью.
– Не жалеешь?
– Зато жив.
– Почему «зато»?
– Никому не рассказывал, даже вспоминать не хотел… Понимаешь, когда вышел я тогда из церкви, возникло у меня странное чувство, будто от меня отделился какой-то человек, и он погибнет, а я буду жить… И вот, улицы две я прошел, смотрю – стоит толпа, страшная авария: парень-мотоциклист, сказали, мой ровесник, насмерть. Я остановился тоже. И вдруг чувствую, что его душа откуда-то сверху смотрит на происшедшее и, главное, на меня – и снова странная у меня, я бы сказал, жуткая, возникла мысль…
– Что это был не твой, а его дар?! – Машину тряхнуло. Хмель внезапно и резко выветрился, Свистунов смущенно засмеялся:
– Мой – не мой… Все это сам понимаешь, всего лишь игры воображения!
«Эрика»
У девятнадцатилетней девушки сломалась ее любимая «Эрика», на которой она перепечатывала рефераты и первые свои рассказы. Тогда еще не ушла в прошлое эпоха пишущих машинок: только через двадцать лет, в ноябре 2012-го, фабрика Brother выпустит пишущую машинку, которую назовет последней.
И девушка очень огорчилась.
Найдя адрес мастерской, она понесла туда свою «Эрику».
Наверное, вы подумали, что девушка была неказиста, раз некому было ей помочь? Все-таки весила машинка не то, чтобы много, но ощутимо. И руки у девушки были тоненькие и слабые. И сама она была худенькая-прехуденькая. Да еще на узких высоких каблуках и в длинном черном пальто. Не пришло ей в голову хотя бы надеть куртку, джинсы и кроссовки. И, между прочим, у девушки имелось ровно девять ухажеров, три из того вуза, где она училась на третьем курсе, а остальные кто откуда, двое даже были совсем взрослые, работающие, со своими колесами. Так что девушка была просто с отлетом. Или очень гордая. Правда, троим из девяти, то есть тем, кто из вуза, она рассказала про досадную поломку, но они и ухом не повели, чтобы предложить свою помощь. Девушке их бы сразу отшить, а нам исключить из списка ее поклонников, верно? Впрочем, никакого такого списка никто не составлял.
А с остальными (которые звонили каждый вечер) девушка не поделилась: может быть, ее отлет выражался в том, что ей просто не хотелось, чтобы чужие руки касались ее приболевшей «Эрики»? – то есть те трое казались ей немного своими, потому что сидели рядом на лекциях и на семинарах, а шестеро – совсем чужими.
И вы, наверное, догадались, что у девушки была одна удивительная особенность – она наделяла любимые предметы частицей себя – и все неживое вокруг нее становилось живым. И, конечно, «Эрика». Прежде чем сломаться, машинка пожаловалась девушке во сне, что у нее внутри что-то не так, и попросила отнести ее в ремонт.
И вот эта очень худенькая девушка в длинном черном пальто и полусапожках на тонких каблуках тащила в своих слабых ручонках «Эрику», точно заболевшего грудного ребенка, и все пешком: мимо долгого высокого забора, неизвестно что за собой скрывающего, вниз по кромке нескончаемого шоссе, потом вверх к мосту, по которому ползли пятнистые влажные поезда, и снова вниз, в туннель, темневший стенами и мартовскими лужами под стучащим и гремящим мостом. Наконец, узкая, неровно асфальтированная дорожка привела ее к трехэтажному зданию, табличку рядом с входом девушка, разумеется, не прочитала, споткнулась о порог, ручку двери стала жать от себя, «Эрика» едва не выпала из ее рук, а дверь открывалась наоборот. И, простучав каблучками по серому коридору первого этажа, девушка в самом его конце обнаружила нужную комнату, в ней сидел за столом, на котором стояла печатная машинка, мастер. Больше в комнате никого не было. И на всех четырех столах, расположенных параллельно один другому, столпились разные пишущие машинки: от очень старой, облупленной и черной, до совершенно новой, блестящей и, наверное, очень дорогой…
Девушка поставила на стол «Эрику» и сняла с нее футляр. Едва касаясь машинки, мастер обвел белой широковатой ладонью ее корпус, чуть задержав руку над клавиатурой, и девушка угадала: он почувствовал машинку сразу и уже определил неисправность каким-то шестым чувством, еще не поднимая валик, чтобы проверить ролики или пружину каретки, клавиши и литерные рычаги, и по неуловимому излучению, которое шло от машинки, увидел, что «Эрика» – живая. В общем, они узнали друг друга – мастер и машинка, девушка и мастер. И он был из тех, кто подчиняется только сильнейшему зову призвания, из тех, кто неосознанно одушевляет неживые предметы, отдавая им частичку себя.
Среди пятнадцати печатных машинок, принесенных в ремонт и выстроившихся в произвольном порядке на столах, живая была еще только одна – «Оптима», которую девушка неосознанно выделила взглядом. Мастер «Оптиму» уже вылечил, и она с нетерпением ждала своего владельца, аспиранта-историка. С ним-то девушка и столкнулась (в прямом смысле), выходя из здания, где притулилась мастерская, но март преподнес сюрприз – началась метель, ее влажные хлопья облепили лицо, аспирант, торопливо извинившись за то, что налетел на девушку, постарался скорее нырнуть в сухое тепло, а девушка, накидывая на волосы капюшон и сбрасывая с ресниц снег, даже не успела ему ответить.
Это почти вся история о трех людях из одного карасса. Но порой главным оказывается незначительное «почти»…
Антон Антонович Свистунов, вторично холостой, преподаватель истории одного из гуманитарных вузов, приглашенный на конференцию в сибирский Академгородок, в перерыве между докладами, за чашкой кофе в институтском кафе, внезапно вспомнил о том времени, когда он, молодой аспирант, печатал свои первые статьи не на компьютере, а на своей любимой «Оптиме».
– Представляете, Дарья Сергевна, – обращался он к своей соседке по столу, тоже участнице конференции, – мой шеф, Игнатьев, который вчера делал доклад, причем, согласитесь, интересный, по-прежнему отстукивает свои доклады и статьи на печатной машинке, так и не овладел компьютером, лишь почту смотрит, а есть и девяностолетние пользователи Сети, плавающие в Интернете, как рыбы… Ленты для печатания шефу привозят, знаете откуда? Из Штатов! Там машинки не производят, но ленты в продаже пока есть, уже закрылся последний завод по производству пишущих машинок, кажется, он принадлежал индийской компании, значит, люди печатают на своих старых… Кстати, любопытный момент: при подготовке секретных документов, отсутствие возможности цифрового копирования – явное преимущество.
– Да? – удивлялась Дарья Сергеевна.
– У меня когда-то была «Оптима», я ее очень любил, сейчас стоит как экспонат музея на
