Числа. Хаос - Рейчел Уорд

— Адам! Адам!

Она смотрит на меня и ждет ответа. А что мне отвечать? Никакого плана у меня нет, и страшно мне не меньше, чем ей. Но тут я вспоминаю ее число, и до меня доходит, что оно значит. Мы с ней состаримся вместе. Она уйдет мирно и спокойно. Мы не должны здесь погибнуть. Сарино число — единственное, которое я не хочу менять. Я держался за него с первой секунды, когда увидел ее. И теперь буду держаться.

— Надо выходить сквозь огонь.

Других вариантов нет.

— Не могу! Не могу!

— Я пойду первым, посмотрю, как там. Потом, когда я позову, ты тоже выйдешь. И мы выберемся вместе.

Сара уже не визжит, а плачет — тоненько всхлипывает.

— Сара, мы выберемся. Обязательно.

Я знаю, как это будет. По себе знаю.

Не думай. Не думай. Иди. Давай. Ну!

Отодвигаюсь от Сары, задеваю рукой порог.

Краска пузырится от жара. Передвигаюсь вперед, стараюсь не поднимать голову. От жара трудно дышать. Как будто пламя вообще везде. Передняя часть коридора завалена, я видел, так что лучше всего попробовать выйти, как вошли, сзади, через кухню, куда я отправил бабулю. Огонь очень близко, мне не видно, что происходит по ту сторону. Рухнула уже крыша кухни или еще нет?

Проверять некогда. Волосы тлеют на голове. Если я буду и дальше торчать здесь, то сгорю.

— Сара, надо выходить!

Она смотрит на меня из темноты, словно загнанный зверь, и не шевелится.

— Не могу.

— Бабуля смогла. Все нормально. Только не тормози. Иди, быстро!

Она ползет вперед на коленях, прижимая к себе Мию. Беру ее за локти, помогаю встать и вытаскиваю из кладовки. Глаза у Сары красные. Она пытается держать их открытыми, хотя кругом жарко и ослепительно светло.

— Боже мой. Не могу, не могу!

Приседает.

— Там четыре шага — и все. Четыре шага.

— Мы не сможем. Господи…

— Слушай, некогда ныть.

Нагибаюсь над ней, загораживаю ее от огня. Чувствую, как кожа на спине поджаривается.

— Дай мне ребенка. Дай мне Мию.

Тут она смотрит на меня. Вижу отражение пламени в ее глазах — и посреди хаоса между нами наступает миг тишины. Мы понимаем, что очутились прямо в ее страшном сне.

Вот оно.

Вот как это будет.

Сара медлит — секунду, две. Спина флиски у меня горит, я чувствую.

— Сара! Дай мне ребенка!

Она дает мне Мию. Мия выкручивается у меня в руках, но я держу ее крепко.

— Вперед!

Она делает шаг. На миг ее фигура превращается в черный силуэт на фоне огня — и исчезает. Мия плачет. Я тоже плачу. Думал, уж я-то знаю, что такое боль. Знаю, что такое страх. Я ошибался.

Вот она, боль.

Вот он, страх.

Прижимаю Мию к груди, укрываю собой, и тут тельце у нее каменеет, а глаза закатываются. Руки и ноги начинают дергаться.

Мия! Мия! Только не сейчас! Не сегодня! Держись, Мия, держись!

Прижимаю ее к себе еще теснее — и шагаю в огонь.

Сара

Он сказал, всего четыре шага. Раз, два, три, четыре. Цифры вспыхивают у меня в голове, когда я ухожу от него — ухожу от Мии. Они визжат в мыслях, когда в меня ударяет волна жара. Закрываю глаза и иду.

Раз, два, три, четыре.

Открываю глаза, а кругом по-прежнему пламя. Бушует со всех сторон. Он меня обманул! Он солгал мне! Я ему доверилась, а он обманул меня, и теперь он там, с ней, и я больше никогда их не увижу!

Оборачиваюсь. Надо вернуться. Нельзя было оставлять Мию. От жара приходится снова закрыть глаза — и вместо Мии я вижу Адама, его темные зеленовато-карие глаза, они смотрят прямо на меня, прямо мне в душу. Я чувствую под пальцами его лицо — как тогда, когда я в первый раз потянулась через стол и прикоснулась к нему, и кожа у него была гладкая-гладкая. Адам. Парень, который искал меня и нашел — раз, другой, третий. Который забрал меня к себе домой. Уступил свою постель. Остался в Лондоне, когда надо было бежать сломя голову. Целовал меня.

Тут кто-то хватает меня за руку — костлявыми пальцами — и разворачивает.

— Туда, туда. Еще несколько шагов.

Не открывая глаз, я снова начинаю идти. Пол весь завален, я постоянно натыкаюсь на что-то ногами. Поднимаю колени повыше, чтобы перешагнуть, перейти, обогнуть — и все это с закрытыми глазами.

И вдруг жар куда-то девается. Рев в ушах стихает. Я по ту сторону — в кухне.

Там, где лежал труп отца, пусто, к двери в мусоре проделана тропинка. Ко мне подбегают люди. Меня охлопывают там, где одежда затлела, и выводят на улицу. Бомбардируют вопросами. Свежий воздух рвется в легкие, пробивается сквозь накопившийся во мне дым.

Пытаюсь отбиться от всех этих рук, от голосов. Я хочу вернуться. Хочу быть с Адамом и Мией. Хочу их вытащить.

Тут голоса соединяются в хор — в коллективный вздох:

— Смотрите!

Оборачиваюсь — и вижу, как из двери в кухню выходит Адам. Он горит, за одеждой и волосами тянется хвост пламени, но он идет.

— О господи!

Его окружают. Заслоняют от меня стеной ног и спин.

— Адам! — кричу я. — Адам!

Стена распадается, и я вижу его, он лежит на земле, завернутый во что-то с головы до пят. Его катают с боку на бок. И тут сквозь крики и возгласы до моего слуха доносится голос, который я так рвалась услышать, голос, в котором моя жизнь. Мия. Она плачет. Она жива.

Бегу к толпе, ввинчиваюсь в нее. Они уже разворачивают Адама, осторожно снимают одеяло. Когда его становится видно — голову, плечи, грудь, — все умолкают. Он лежит на боку, спиной ко мне. Волосы на затылке сгорели, одежда тоже. Кожа вся в пузырях и слезает.

Глаза у него закрыты, но весь перед — лицо, руки — не очень пострадал. Жар пришелся на спину, а Мия по-прежнему у него в объятиях. Она вся растопырилась, странно, неестественно.

— Дайте мне, — говорю я и осторожно подсовываю под нее руки и беру ее. Стоит мне к ней прикоснуться, как она расслабляется. Плач стихает и, несколько раз судорожно всхлипнув напоследок, она умолкает и открывает глаза.

— Мия, — говорю я. — Мия.

Она смотрит на меня голубыми-голубыми глазами.

— Мия… все в порядке. Все хорошо. Не бойся.

— Ну как она?

Это Адам — шепотом. Глаза у него тоже открыты.

— Хорошо, — говорю, — все хорошо. Посмотри, она цела и невредима. Это ты ее спас.

Подношу ее к его лицу, чтобы он сам посмотрел, но он снова закрывает глаза.

— Не могу, — говорит он. — Не могу смотреть.

— Можешь. Еще как можешь. Она цела.

Мия гулит и тянет к нему руки. Пушок на коже у нее подпален, но сама кожа розовенькая, гладкая, идеальная. Она трогает его лицо, и он открывает глаза.

— Боже мой, — выдыхает он.

— Что?

— Мия, — говорит он.

Он произносит ее имя — и плачет.