Наставник. Учитель Цесаревича Алексея Романова. Дневники и воспоминания Чарльза Гиббса - Френсис Уэлч

текст, чтобы я смог следить за всенощной. Меня охранял наш монастырский алтарник в облачении, который вполне успешно избавлялся от всех, кто заглядывал в мою импровизированную келью. Я был одет в саван, длинную белую рубашку, закрывающую все тело от шеи до пяток. Под ней на мне было только белье, а на ногах (вообще-то я должен был стоять босиком) пара носок и какие-то старые тапочки. И пока я ждал, когда ко мне подойдет процессия из алтаря, я даже надел свою большую шубу. В противном случае, стоя в такой легкой одежде, я бы дрожал от холода и страха. Сквозь занавески до меня доносились звуки службы, и, таким образом, я мог следить за основными ее частями. Что-то уже было пропето, и потом читалось Евангелие. Затем довольно долго я слушал благодарственные молитвы Богу за Его дары. И тогда я понял, что время почти пришло. Я, скорее, почувствовал, нежели услышал, что процессия движется по церкви в мою сторону: это шли монахи, чтобы меня забрать. Процессию возглавляли три харбинских архимандрита[333]. Впереди всех шел архимандрит Ювеналий[334] (который был посвящен в епископы Туркестана, но не мог туда уехать, поэтому находился здесь, в Харбине). В руках архимандрит держал большой деревянный крест и свечу. Другие архимандриты и монахи также несли по одной свече. Однако я не видел ничего, так как вступающему в монашеский чин следует смотреть в пол, не отрывая глаз. Кроме того, я был накрыт мантиями других монахов. Когда процессия подошла ко мне, я положил земной поклон, и меня немедленно накрыли мантиями два других архимандрита, шедшие за архимандритом Ювеналием, настоятелем монастыря в Харбине. Это монастырь Казанской Божией Матери[335]. Затем процессия повернула вспять, уводя меня назад к алтарю. Все монахи были в черных рясах и мантиях, с четками, и каждый из них держал в левой руке по тонкой свече. Вступающий в монашеский чин ползет под мантиями, согнувшись в три погибели, хор продолжает петь, и под эти заунывные песнопения мою голову наклонили так, что она оказалась на уровне пояса. В самой западной части храма мы остановились. Я встал на колени и склонился в земном поклоне. Потом я снова встал на ноги, и процессия продолжила свой путь. Давление толпы было настолько велико, что процессия едва могла двигаться через нее. Я даже чувствовал, как она колышется из стороны в сторону, но на самом деле я едва мог видеть выложенный плиткой пол, к которому была склонена моя голова. В самой середине церкви была сделана остановка, и я снова положил земной поклон. Затем мы пошли дальше и достигли наконец амвона, где я положил еще один земной поклон. Здесь мне дали тонкую свечу, при свете которой мне было достаточно хорошо видно, и я мог читать то, что мне полагалось по чинопоследованию пострижения. Стоя на самой верхней ступеньке амвона, наш архиепископ[336], поддерживаемый епископом Дмитрием (епископ Хайлара)[337], уже ожидал меня и готов был начать службу. Звучали псалмы и песнопения, потом читались длинные молитвы, а затем последовала первая серия ответов. Они касались только прошлого и настоящего: это мотивы и причины кандидата, побудившие его стать монахом. Эти мотивы разъясняются и произносятся. Затем продолжились песнопения и молитвы. После чего последовала вторая часть ответов: это уже были обеты, касающиеся будущего. Оба раза — и после первой, и после второй серии ответов — кандидат был „предупрежден“. Далее снова шли молитвы, песнопения и чтение нараспев Святого Евангелия. В этот раз исключением было то, что во время Евхаристического канона молитвы читались архиепископом, а не дьяконом или протодьяконом, как обычно. Согласие постригаемого проверяется трижды. Ему приказывают взять ножницы, которые лежат на открытом Евангелии и отдать их в руки епископа или архиепископа, как в этом случае. Постригаемый отдает ножницы и целует руку архиепископа, затем это повторяется еще два раза. На третий раз архиепископ оставляет ножницы в правой руке, а левой рукой берет прядь волос постригаемого и отрезает ее. Потом делает это в обратном направлении, выстригая на голове вступающего в монашеский чин крест. Молятся о „рабе Божием…“, произнося старое имя постригаемого, но неожиданно вместо раба Божьего „Х“ его называют рабом Божьим „Z“, и он впервые слышит свое новое святое имя. Менять имя совершенно не обязательно, но обычно это делается, чтобы подчеркнуть важность происходящих перемен и то, что он „умер для мира“. Монашеское облачение и знаки отличия по очереди благословляются архиепископом, и постриженный в монахи берет и целует каждую вещь, а затем руку архиепископа. Далее его облачают в монашеское одеяние с помощью архимандритов: сначала нагрудный крест и параманный (знак страданий Спасителя, вышитый на ткани и носимый на спине, прикрепленный к нагрудному кресту шнурами), потом обувь, ряса, четки, крест (в руке) и зажженная тонкая свеча. На этом церемония завершается. После того, как монах облачился в одежды, он может выпрямиться, а в самом конце обряда монаха благословляет архиепископ, и к нему следует обращение — по сути, это проповедь, в которой его поздравляют и наставляют.

В моем случае это было даже две проповеди: одна от архиепископа Нестора, а вторая от епископа Димитрия. После этого все отцы благословляют, обнимают нового монаха и спрашивают его имя.

Смена имени обозначает новое рождение (переход в ангельскую жизнь). Ты слышишь, как молятся за раба Божьего „Алексия“, а потом вдруг неожиданно „Николая“, и таким образом узнаешь, что отныне ты Николай (или тот, как тебя назовут). Я не думал, что мне будут менять имя, и я испытал потрясение, когда услышал, как меня назвали Николаем. Пожалуй, это больше, чем что-либо другое, заставляет тебя осознать, что началась другая жизнь. Так был пострижен в мантию, стал монахом и „отцом“. Братия — это те монахи, которые не получили мантию. Мантийными монахами становятся лишь те, у кого есть образование. После окончания обряда я каждому отвечал, что я грешник Николай. Друзья и братия меня благословляли или обнимали, а иногда и то, и другое, а потом я проскользнул в боковую дверь в алтарь (в святая святых). Я не плакал, но все в церкви были в слезах. Это на самом деле было ужасно. Некоторые люди, которых я знал, пришли попрощаться со мной, по их лицам струились слезы, и я был поражен. Как только я скрылся в алтаре, все быстро разошлись — священники, диаконы, алтарники, и остались только те, в чьи обязанности входило привести все в порядок к первой