Нет имени тебе… - Елена Радецкая

Сеня Гребенщиков из всех мужчин Музы был самым глупым, а поэтому, в общем-то, неплохой мужик, бывал недобрым. Именно он и изрек провидческие слова о моей судьбе, которые я тоже запомнила и отправила в подкорку. Когда Сеня услышал про «мужчину, который меня поцелует», он сказал:

– Ты выйдешь замуж за первого встречного, и брак твой будет несчастливым.

Как в воду глядел.

Говорят, что корни наших взрослых проблем в детских травмах. Муза травмировала меня, она искорежила во мне женское начало. Любовные стоны, которые я слышала ночами из постели за занавеской, не пробудили во мне раннюю чувственность, а, наоборот, затромбировали мою сексуальность, убили во мне женщину.

Я была необщительной и инфантильной. Образ плотской любви, как ни странно, ассоциировался у меня не с пыхтением в алькове у Музы, а с картинками из книги арабских сказок. На одной из них была изображена пышная постель с пологом, где в перинах тонули герой с героиней в объятиях друг друга. Любовников прикрывал ворох простыней. Совершенно приличная иллюстрация, она и не могла быть иной, потому что книга издавалась в советское время. Наверняка я домыслила сладость наслаждения, взбивающую простыни в пену, и восточную негу сродни рахат-лукуму.

Жизнь показала мне «рахат-лукум»!

Когда я поступила в институт, на первой же курсовой вечеринке Игорь Иванченко проявил ко мне внимание. Танцуя, он прижимал меня к себе, жарко дышал в ухо, кусал его, а потом пытался засунуть мне в рот свой язык. И я поняла: он меня поцеловал. Он был первым. Я обреченно смотрела на Игоря, потому что никак не могла решить, нравится он мне или нет. Оттенок обреченности присутствовал и потом, весь предсвадебный период, и совсем не потому, что я сомневалась, люблю ли его. Конечно, да, он – первая и последняя, единственная любовь. «Вся жизнь моя была залогом свиданья верного с тобой; я знаю, ты мне послан Богом!» Одним словом: «То воля неба: я твоя!» Так что обреченность была беспричинна. Но, видимо, интуитивно я чуяла ловушку, удавку, что-то гибельное.

И вот перед самой свадьбой снится мне страшное: кто-то на лестнице налегает на дверь, чтобы открыть ее и ворваться в квартиру, а я удерживаю ее. И вдруг в образовавшуюся щель просовывается с лестницы железный дверной крюк и тянется ко мне. Отпрянув, я прилагаю все силы, чтобы справиться с дверью, а крюк все удлиняется и уже длиннее кочерги! И то ужасно, что я не знаю, кто за дверью. А крюк дотягивается и хватает меня за шею, повыше яремной ямки. Я ору не своим голосом и просыпаюсь.

Через несколько лет мне поставили диагноз: диффузный зоб, то есть оказалось, что у меня нездоровая щитовидка. Так что сон мой имел вполне физиологическую основу, а ведь я до сих пор считаю его вещим.

Свадьба наша была похожа на курсовую вечеринку, не из привязанности к студенческому братству, а из-за отсутствия денег. Платья белого не было. Не нес меня Игорь с развевающейся фатой на руках к Медному всаднику, чтобы выпить бокал шампанского возле Гром-камня и сфотографироваться. И никуда он вообще не унес меня из осточертевшей квартиры, ни за какие синие горы, потому что своего жилья у него в Питере не было, и жил он в общаге. Поселились мы рядом с Музой, однако я твердила себе, что это временно, мы будем работать и снимать комнату, а то и квартиру. А пока Игорь ушел на вечернее отделение и работал дворником. Я забеременела и бросила институт, вернее, ушла в академку, да так и не вышла из нее.

Вся дальнейшая жизнь – хроническое безденежье, мышеловка, куда я попала, и клетка с колесом, в котором я, как белка, ошалело бегала много лет. Помню пустые прилавки. Помню, как мечусь по городу, пытаясь отоварить талоны на масло, колбасу и мясо, на сахар, табак и водку, на мыло и стиральный порошок. Помню, Валька звонит и требует быстрее приехать, потому что заняла очередь за колбасой где-то у Московских ворот, но у нее кончается обеденный перерыв и она должна хоть на полчаса появиться на работе, а я – держать очередь. Помню, как стою по три-четыре часа в магазинах и к исходу второго часа впадаю в истерику, а потом пробуждается второе дыхание. Многие впадали в истерику, особенно когда товар кончался перед носом. А кто-то приходил в очередь со складными стульчиками. А еще почему-то картинка запечатлелась: очередюга в табачный магазинчик на Невском аж до набережной перед Аничковым мостом, где она прерывается, а на мосту продолжается.

В очередях я вспоминала бабушку-блокадницу. Мои мытарства по сравнению с ее, блокадными, – детские игры! Это несопоставимо. Стыдно об этом говорить. Я слабачка!

Когда я вышла замуж, Муза предложила питаться в складчину. Я отказалась, знала, что придется продукты таскать и готовить на всех мне одной. Так и случилось бы. Однако Музу можно обвинить в чем угодно, но скупость не ее грех. Когда она что-то доставала, она и Машке подсовывала, и нас угощала.

А потом пришла рыночная экономика, продукты появились, цены отпустили, и они начали с таким проворством расти, что стало, может быть, даже хуже. Игорь нашел работу, но там задерживали зарплату, и, поработав бесплатно несколько месяцев, он ушел и устроился на диване перед телевизором. А поскольку времени у него было много, заполнял его пьянством.

Каждый вторник мне привозили короб «белья» – деревянных матрешек, которые я расписывала и сдавала через неделю. Потом я заболела, простилась с матрешками и начала шить кукол и сдавать (за копейки!) в кооператив. Потом было много всякой мелочной работы. А в промежутках из старой одежды Музы я перешивала что-то для Машки, Игорю шила куртку и – сейчас это кажется дичью! – трусы, чтобы сэкономить копейки. По этой же причине я не садилась в автобус, а тащилась в любую погоду две лишние остановки, чтобы купить сметану и творог чуть дешевле, а в другом магазине – еще остановка – дешевые овощи. Потом оказывалось, что где-то я сэкономила, а где-то заплатила дороже, чем в магазине возле дома. Так на так и получалось.

Ни радости, ни гордости, ни блаженства я не испытывала, посетив сей мир в его минуты роковые. Я не революционер, я – обыватель. Меня уничтожал быт и инфляция. Тем более, пока все это происходило, я постоянно болела, и Машка болела, болела, болела…

К бытовой безысходности и мукам добавились сугубо личные. Не получилась у нас с Игорем половая жизнь, вот в чем штука. Первый раз мы как-то справились. Пережить можно. Пережила и следующие разы, и еще много раз. Я слышала, что поначалу женщины ничего особенного не чувствуют. Вот я и ждала, что почувствую, не знаю что, то есть любопытство было. Но ничего не случилось.

А ведь я была готова принять эту жизнь (половую), несмотря на некоторые свои особенности. Я ведь и обнаженное тело неправильно воспринимаю. Как что-то неприличное. Пляж не люблю, даже летом ношу закрытую одежду – так я чувствую себя защищенной. Мне неприятно смотреть на мужчин, которые дома ходят без рубашки и майки. И я знаю, откуда это пошло. От Зураба, который расхаживал по нашей квартире, демонстрируя совершенство своего торса и распространяя острый запах пота, запах кобеля. Голое тело я признаю в искусстве, желательно, у мастеров прошлого. Что же касается половых органов, не аполлоновых, а реальных, это, на мой взгляд, самое уродливое и неэстетичное, что есть в человеке – в мужчине и женщине. Почему орудия любви и рождения новой жизни так отвратительны? Помню, как впервые увидела мужские гениталии (они принадлежали моему мужу). Налитый багрово-фиолетовой кровью, атласный от натянутой до предела кожи, источающий слизь, вырост, полип какой-то, вздрагивающий от нетерпения, произвел на меня, мягко скажем, шокирующее впечатление. Я так и не уразумела, почему Игорь смотрел на эту штуку с гордостью и восторгом.