Искатель. 1961-1991. Выпуск 4 - Георгий Вирен

Гладкие лошадки бежали ровной рысью, Платон пустился в разговоры с Мартьяном — про болгарскую кампанию да про турок. Привирал, ясное дело, нещадно — и насчет янычар, которые-де, если их накажут, должны перед пашой отрезать собственные уши и тут же съесть с солью, и насчет своих успехов у тамошних баб, которые, друг Мартьяша, и устроены-то по-иному, вот, к примеру, взять…

Трудно сказать, насколько Мартьян верил — тоже был мужик не без царя в голове, но врать согласно пословице не мешал. Сабуров тоже слушал вполуха, бездумно улыбаясь неизвестно чему. Лежал себе на армяке поверх пахучего сена, рядом аккуратно сложен орденами вверх полотняник, повозку потряхивало на кочковатой российской дороге, вокруг тянулись леса, перемежавшиеся пустошами, а кое-где и болотинами. Болота здесь были знаменитые — правда, единственно своими размерами и проистекающей отсюда полной бесполезностью. Оттого и помещиков, настоящих, многоземельных, как мимоходом обронил Мартьян, здесь сроду не водилось. Мелких было несколько, что правда, то правда.

— Так что, и не жгли, поди? — съехидничал Платон.

— Да кого тут жечь и за что… Жгут в первую голову из-за земли, а народ у нас не пашенный. У нас — ремесла, торговлишка, так оно сейчас, так и до манифеста было. А господа… Ну вот один есть поблизости. В трубу небеса обозревает, скоро дырку проглядит, право слово, уж простите дурака, ваше благородие. И ездят к нему такие же блажные…

— А такого случайно не было? — в шутку спросил Сабуров, испытывая свою прекрасную память. — Роста высокого, сухощав, бледен, глаза голубые, белокур, в движениях быстр, бороду бреет, может носить усы на военный манер, не исключено появление в облике офицера и чиновника…

— Что-то вы, барин? Про себя говорите, ведь все приметы ваши, окромя бледности? — Мартьян вылупил глаза, будто и впрямь дурак дураком, но в лице его что-то дрогнуло, в глазах что-то блеснуло. И правда, не за то Сабурову платят, чтобы помогал господам в голубом, которых зацепил стихом поручик Тенгинского полка Лермонтов. Да и офицерской чести противно соучаствовать тем стрюкам…

Они ехали остаток дня, ехали. Болтали, молчали, опрокинули еще по стаканчику, и путь помаленьку стал скучен — оттого, что впереди оставалось больше, чем позади. Вечерело, длинные тени деревьев ложились поперек дороги там, где она проходила лесом; а болотины покрывались редким пока что по светлому времени жиденьким туманом. Солнце укатилось за горизонт.

— Блажной барин говорил как-то, что земля круглая, — сказал Мартьян с плохо скрытым превосходством тороватого и удачливого над бесталанным и блажным. — А я вот езжу — сто верст туда, сто верст назад. И везде земля, как тарелка. Ну, не без горок кой-где, но чтобы круглая…

— Оно так… — лениво поддакнул Платон. — Но вот если возьмем…

Его прервал крик, долгий вопль на одной ноте, донесшийся издалека. Затих, потом вновь зазвучал и приблизился. Человеческий крик. Но звучал он не так, как если бы человек нос к носу столкнулся с чем-то страшным — словно кто-то давно уже вопит после какой-то ужасной встречи, давненько орет, подустал даже…

Поручик Сабуров извлек из кофр-фора кобуру, из кобуры вытянул «смит-вессон» и взвел тугой курок. В кофр-форе лежал еще великолепный кольт с серебряными насечками, взятый у чернобородого юзбаши трофей, но пусть себе лежит. Оружия и так достаточно для захолустных разбойников.

Дорога заворачивала, по ней завернула и тройка, и они увидели, что навстречу движется человек — то бежит, то бредет, то снова побежит, и машет руками неизвестно кому, и мотает его, как назюзюкавшегося…

— Тю! — сплюнул Мартьян. — Рафка Арбитман, и таратайки его при нем нету…

— Это кто?

— Да татарин с Поволжья, приблудился тут… Разной ветошью торгует-продает. — Мартьян вроде и поскучнел чуточку. — Шляется тут туда-сюда. Вот ты Господи, у него ж и…

Он осекся.

— Что, хошь сказать, у него и брать-то нечего? — подхватил смекалистый Платон. — Думаешь, придорожные подраздели? Знаешь поди кого?

— Да ничего я не знаю, отзыдь! Пр-р! — Мартьян натянул вожжи. — Эй, Рафка, чего у тебя там?

Старик подошел, ухватился за борт повозки, поручик Сабуров, оказавшийся ближе, наклонился к нему и едва не отпрянул — таким из. этих раскосых азиатских глаз несло ужасом, смертным отрешением тела и духа от всего сущего.

— Слушайте, — сказал старик. — Едьте отсюда совсем скоро, иначе здесь будет дьявол, как лев рыкающий, он придет, и смерть нам всем. Все кричат на старого татарина, что он поджигал Рязань, но я вот думаю: поджигал Рязань шестьсот лет назад совсем другой татарин, так почему и откуда на старого Рафку выскочил такой шайтан… Молодые люди, вы только не смейтесь и не держите меня за безумного — бежать нужно, иначе мы умрем этим ужасом!

Они переглянулись и покивали друг другу с видом людей, которым все ясно и слов не требуется.

— Садись вот, Бог с тобой, — сказал Мартьян и положил безмен на колени, освобождая место на облучке. Старик подчинился, вожжи хлопнули по гладким спинам, и лошади рванули вперед; но торговец, едва убедившись, что назад они не поворачивают, скатился с облучка и с диким воплем кинулся прочь, махая руками. Они кричали ему вслед, но старик не остановился.

— Да ладно, — махнул рукой Мартьян. — Не хочет с нами, пусть пешим тащится. Медведей с волками тут от Мамая не бывало, никто его ночью не съест. А в болото ухнет — на нас вины нет. Честью приглашали. Но-о!

Двенадцать копыт вновь грянули по пыльной дороге. Поручик Сабуров положил «смит-вессон» рядом, стволом от себя, а Платон ради скоротания дорожной скуки негромко затянул песню.

Вдруг лошади, заржав, шарахнулись в сторону, повозку швырнуло к обочине, Сабуров треснулся затылком о доску, и в глазах действительно притуманилось. Мартьян удерживал коней, кони приплясывали и храпели, а Платон Нежданов уже стоял на дороге, взяв ружье на руку, пригнувшись, зыркал туда-сюда.

Сабуров выскочил, держа револьвер стволом вниз. Хлипконькая двуколка торговца лежала в обломках, только одна уцелевшая оглобля торчала из кучи расщепленных досок и мочальных вязок. Возле валялась ветошь и разная домашняя рухлядь. А лошади не было: так, ошметки — тут клок, там кус, там набрызгано кровью, и таращит уцелевший глаз длинная подряпанная голова. Сгущались сумерки, с болот наплывал холод.

— Ваше благородие! — выдохнул урядник. — Это что ж? И медведь так не разделает…

— Да нет у нас медведей! — закричал Мартьян с облучка.

— Я и говорю. Но как-то же разделал?

Он глянул на Сабурова, по долголетней привычке воинского человека ожидая команды от старшего, коли уж старший находился тут, но что поручик мог приказать? Он стоял с тяжелым револьвером заграничной работы в руке, и ему казалось, что из леса пялятся сотни глаз, что там щерятся сотни пастей и в каждой видимо-невидимо клыков, а сам он, поручик, маленький и голый, как при явлении на Божий свет из материнского чрева. Древний, изначальный страх человека перед темнотой и неизвестным зверем всплывал из глубины, туманил мозг. Перед глазами секундным промельком вдруг возникло то ли воспоминание, то ли морок — что-то огромное, в твердой чешуе, шипящее, скалящееся…