Избегайте занудства - Джеймс Уотсон

Как только было покончено с десертом, Джон Стейнбек взошел на великолепный подиум, возвышающийся над залом, чтобы прочитать свою Нобелевскую лекцию.

Церемония вручения Нобелевских премий в декабре 1962 года. Слева направо: Морис Уилкинс, Макс Перуц, Фрэнсис Крик, Джон Стейнбек, я и Джон Кендрю.

Фрэнсис и Одилия Крик привезли в Стокгольм своих собственных принцесс.

В ней он сосредоточился на способности человека проявлять величие сердца и духа в нескончаемой борьбе против слабости и отчаяния. В словах писателя, раскрывавшего общечеловеческую дилемму, слышались мысли о "Холодной войне" и ядерном оружии. Он говорил о том, что люди присвоили себе права небожителей: "Взяв в свои руки мощь, подобную божественной, мы должны искать в себе ответственность и мудрость, какими когда-то наделяли в молитвах своих божеств". В заключение этой торжественной речи он перефразировал святого Иоанна Богослова: "В конце есть Слово, и Слово есть человек, и Слово есть у людей".

Я волновался все сильнее и не мог внимательно слушать, потому что всего через несколько минут мне предстояло подняться на тот же подиум, чтобы произнести ответные слова от имени лауреатов по физиологии и медицине. Я надеялся, что моя импровизация окажется чем-то большим, чем набор банальностей. Только вернувшись на свое место, я расслабился, зная, что произнес свою речь от чистого сердца. Я был доволен ее последними фразами, в которых пытался повторить интонацию одной из самых удачных речей президента Кеннеди. После моего выступления Фрэнсис передал мне через стол отмечавшую его место карточку, на обороте которой он учтиво написал: "Намного лучше, чем вышло бы у меня. Ф." Мне приятно было услышать после этого, как Джон Кендрю выражал свою радость по поводу того, что входил в число пяти человек, работавших вместе и общающихся друг с другом вот уже пятнадцать лет, которые теперь смогли приехать в Стокгольм по одному и тому же счастливому поводу.

Поздним утром следующего дня прочли свои лекции лауреаты научных премий. Фрэнсису, Морису и мне было выделено по тридцать минут. Ответов на вопросы аудитории, состоявшей преимущественно из наших коллег-ученых, не предполагалось. Вечером того же дня к половине восьмого я один проследовал во дворец на второй королевский прием, протокол которого почему-то снова не дал мне места рядом с принцессами.

Расшифровка стенограммы моей Нобелевской речи.

На этот раз я сидел между женой шведского премьер-министра и Сибиллой, вдовой кронпринца Густава Адольфа, погибшего в 1947 году в авиакатастрофе, когда его дочери, принцессы, были еще маленькими. Мне оказалось легче беседовать с женой премьер-министра, чем с Сибиллой, родным языком которой был немецкий. Сибилла почти ничего не ела, может быть, полагая, что ей надо поберечь все еще красивую фигуру от сходства с телесами королев прошедшего века.

На следующий день, перед обедом в резиденции американского посла, меня проводили в банк семьи Валленбергов Enskilda, чтобы я обменял выданный мне авансом чек на сумму 85 739 крон на соответствующий чек в долларах, в которых эта сумма составила около 16 500. Еще раньше, в Доме Нобеля, мне вручили бронзовую копию моей золотой Нобелевской медали, чтобы я мог без опаски держать ее у себя на столе. В прошлом случались кражи золотых оригиналов, и мне настоятельно рекомендовали хранить оригинал в банковском сейфе. Затем мне показали, казалось, сотни фотографий, сделанных на торжествах последних дней, чтобы я мог заказать копии тех, что мне понравятся. Мои глаза сразу остановились на одной из них, запечатлевшей Фрэнсиса и принцессу Дезире, сидевших напротив меня на Нобелевском банкете.

Посол Грэм Парсонс учтиво приветствовал меня, ничем не выдав тех воинственных наклонностей, которые, как утверждали, привели недавно к его изгнанию из вашингтонских коридоров власти, где принимались решения по Юго-Восточной Азии. Радушно встречал нас и второй человек в посольстве, Томас Эндерс, которого я спросил, не родственник ли он Джону Эндерсу, специалисту по полиомиелиту из гарвардской Школы медицины, восемь лет назад получившему Нобелевскую премию. В самом деле, этот Эндерс приходился племянником нобелевскому лауреату. Он был очень рад, что жил уже не за железным занавесом, как раньше, когда работал на младшей дипломатической должности в Польше.

Нобелевская неделя завершалась, согласно традиции, в День св. Луции[22]. Меня, как и всех лауреатов, разбудила девушка в белых одеждах и в короне из зажженных свечей, распевавшая неаполитанский гимн, который уже давно стал прочно ассоциироваться с этим зимним шведским праздником. Наш отец в гот день отбывал на неделю во Францию, а мы с Бетти снова надели свои парадные наряды, чтобы пойти на бал в честь св. Луции, который давали в студенческом центре Medicinska Foreningen. Главным блюдом ужина было мясо северного оленя. Затем мы продолжили празднование в намного более узком кругу, что дало мне возможность долго перешучиваться с Эллен Хульдт, симпатичной темноволосой студенткой-медиком, с которой мы затем договорились следующим вечером вместе поужинать.

Прежде чем сесть в такси, чтобы поехать за Эллен, я написал письмо президенту Пьюзи, в котором рассказал ему о совершенном в тот день визите в королевский дворец к принцессе Кристине. Вместе с моим дипломатическим сопровождающим, Каем Фалькманом, я вошел в один из приватных приемных залов, где застал принцессу вместе с ее матерью, Сибиллой. За чаем с пирожными я рассказал им о том, какое для меня удовольствие преподавать жизнерадостным студентам Гарварда и Рэдклиффа, и заверил мать, что год, проведенный в Рэдклиффе, принесет ее дочери немало радости. По возвращении домой я отправил в Швецию несколько экземпляров гарвардской газеты Crimson, чтобы дать Кристине возможность проникнуться гарвардской студенческой жизнью. По окончании Нобелевской недели мне предстояло совершить визит в Западный Берлин, организованный Госдепартаментом. Моя лекция для западноберлинских ученых должна была послужить еще одним подтверждением непоколебимой приверженности Соединенных Штатов интересам народов, оказавшихся заложниками Холодной войны. Перед тем как улететь в Берлин через Гамбург, я провел свой последний вечер в Швеции с Джоном Стейнбеком и его женой в доме-студии их друга, художника Бо Бескова. Мне понравилась "Балетная школа", одна из картин его полуфигуративного голубого стиля, а цена ее оказалась в пределах моих несколько улучшившихся финансовых возможностей, и я договорился о том, чтобы ее прислали в Гарвард. Она долгое время висела на стене библиотеки в здании Биолабораторий.