Планета Вода (сборник с иллюстрациями) - Акунин Борис Чхартишвили Григорий Шалвович

Товарищ прокурора спал в пустой палате, накрыв голову подушкой. На тумбочке лежала металлическая коробочка. Открытая. Но пузырек был полон. Эраст Петрович проверил фольгу на пробке и удовлетворенно кивнул. Ночь далась Клочкову нелегко. Он боролся с искушением и победил его; в конце концов даже сумел уснуть. Неплохо.

А Фандорин знал, что, несмотря на бессонную ночь, не сомкнет глаз – нечего и пытаться.

Он снял мокрую одежду, достал из удобнейшего, со множеством отделений, американского чемодана свежую рубашку, галстук, легкий полотняный костюм в серую полоску. Побрился патентованной механической бритвой, привел в порядок прическу. Осмотрел себя в зеркало – слегка подровнял специальными ножницами усики.

Вышел на крыльцо, прищурился от первых лучей, начавших просачиваться через гребенку высоких остроконечных елей. Размеренным, но спорым аллюром побежал навстречу солнцу. Прямо на востоке, в пятнадцати верстах, находилось село Шишковское, центр цивилизации: церковь, меховая фактория, лавки, телеграфный пункт.

Заблудиться Фандорин не боялся. Единственная дорога, начинающаяся от больничного двора, могла вести только в Шишковское. Двигался Фандорин, правда, не по ней, а прямо по лесу, однако держался в пределах видимости.

Бежать через чащу было интересней, чем по дороге. Приходилось огибать деревья и кусты, перепрыгивать через ямы и лужи. Получался не просто бег, а отличная тренировка дыхания, реакции и мышц всего тела.

Скоро Эраст Петрович разогрелся, слегка распустил воротнички и ослабил узел галстука, а кепи сдвинул на затылок, но голова оставалась ясной и холодной, как морозный январский день.

Фандорин бежал и думал, что не быть христианином очень удобно. Найдешь гадину, поймаешь – и можно будет уничтожить ее без малейших угрызений, с наслаждением. Не спеша, со вкусом. Чтобы гадина получила за всё полной мерой. Это будет не жестокость, а справедливость. Бога, видимо, не существует и рассчитывать на посмертное наказание для мерзавцев не приходится. А стало быть, мне отмщение и аз воздам.

За приятными рассуждениями время летело быстро. До села Фандорин добежал за час с четвертью, без каких-либо приключений, если не считать таковым столкновение с бабами-грибницами. Когда на них из-за кустов, прыгая, как заяц, выскочил городской человек в галстуке, приложил палец к козырьку и понесся дальше, бедняжки завизжали и побросали лукошки, из которых (отметил наблюдательный Эраст Петрович) посыпались крепкие, отборные грибы, сплошь боровики и подосиновики.

Исполнив самое неотложное из запланированных дел, Фандорин отправился к отцу благочинному, на чьем пастырском попечении находился обширный лесной край размером с две Московские губернии, а населением едва в один московский околоток.

Священник выслушал раннего гостя очень внимательно. Кивал головой, со всем соглашался. Был отец Валерий именно таким, каким надлежит быть сельскому батюшке: не слишком тучен, но и, упаси боже, не тощ; умеренно бородат; седоват, но еще не стар. Взгляд имел мягкий, лицо приятно румяное.

– Поеду, что ж, – сказал он со вздохом. – Давно собираюсь. И владыка Виталий ждет. Он у нас строженек, не то что я грешный. Вроде и имена у нас похожи, Виталий да Валерий, а только где мне до него. Он, как орел прегрозный, в небе парит, высоко глядит и как где заметит непорядок – камнем упадет, железным клювом вдарит. Я по земле влачусь, по обширному своему уезду, с ухаба на ухаб. Согласно фамилии. Фамилия у меня такая – Раздорожный.

– Ну и что? – спросил Фандорин, пытаясь составить о пастыре верное суждение. Видно, что человек мягкий, но не робок ли? Не испугается ли ответственности перед своим епископом?

– Раз дорожный, то и пребывай всю жизнь в дороге, – вздохнул отец Валерий. – Судьба. Хотя, конечно, что и вся наша жизнь, если не дорога? Едемте, сударь в Утоли-мои-печали. Это я по малодушию всё откладывал. Очень уж не хотелось дорогое сердцу место видеть опоганенным… Но коли уж вы, сударь, утрудились за мной явиться, чувствую себя устыженным. Чаю только попейте. Матушка с утра оладушков напекла, сметанка свежая.

Когда же Эраст Петрович вежливо уклонился от оладушков, отец Валерий решительно заплел длинные власы в косицу и снял с гвоздя широкополую, видавшую виды шляпу.

– Сейчас заложу и поедем с Божьей помощью. Всё, о чем просите, исполню. И на скалу взойти благословлю, пускай мне потом за то от преосвященного даже нагоняй выйдет. Мешать вам не стану. Мне и самому надобно там, в часовне, одному побыть. Помолюсь, Февронью-мученицу лишний раз помяну. И за ваш труд тоже Господа попрошу. Дело-то таинственное, без Божьей помощи не разрешится. Так что я всё по своей линии исполню, а вы ваше, земное, по обязанности вашей.

Эраста Петровича такое распределение обязанностей отлично устраивало.

Поп ловко и быстро запряг в большую и прочную, видимо, не боящуюся никаких ухабов бричку двух таких же крепких коньков.

И поехали.

Правил отец Валерий степенно, без неуместного сану поспешания, поэтому на восьми лошадиных ногах ехали медленнее, чем Фандорин бежал на своих двоих. Но разговор был такой, что Эраст Петрович не заметил, как пролетело время.

Благочинный рассказывал про покойную игуменью, которую знал еще с тех пор, когда она молоденькой послушницей жила на архиерейском подворье в губернском Заволжске.

– Разглядел в ней нечто прежний владыка, – говорил священник. – Был у него дар прозревать в людях то, чего они и сами в себе не угадывают. Постриг из послушниц в схиму, нарек новым именем и очень скоро поставил игуменствовать. Мы, клирики, между собою роптали – не по закону-де, не по обычаю. Слишком-де зелена и неопытна. Но прав оказался преосвященный. Не ошибся в Февроньюшке…

Благочинный замолчал, улыбаясь каким-то своим воспоминаниям, и Фандорин, откашлявшись, попросил:

– Расскажите, отче. Какой она была? Мне это… в следствии п-пригодится.

Отец Валерий ответил не сразу, словно объяснить было непросто.

– Помните ли вы, сударь, псалом царя Давида, который вопрошает Господа: «Что еси человек, яко помниши его? Или сын человечь, яко посещаеши его?» И действительно. Что в человеках такого уж ценного, дабы Богу тратить Свои силы на жалкий сей прах? По моей должности и службе доводится мне слушать на исповеди много греховного: мелкого, суетного, недостойного. И, знаете, сбиваешься. Забываешь, что всякий человек – великая тайна и коли ты этого не видишь, то единственно от собственной слепоты… А в Февронии тайна эта всегда ощущалась. Она сама была тайна. Допытывался я от нее на исповеди, не раз: что скрываешь, не грех ли какой? Нет, не было ничего такого, в чем надо покаяться. А тайна всё же была. Но не рассказала она мне. И не обязана, если не грех. Теперь же никто мне не откроет, что за тайну в себе носила моя Февронья, спаси ее Господь. Нет Февроньи, и тайны нет…

Поп перекрестился, смахнул слезу, другую. Высморкался в большой клетчатый платок. Пожаловался:

– Вот ведь грешу я сейчас. Мне как духовному лицу не плакать должно, а радоваться. Февронья – Христова невеста, и ныне с Ним находится. А я не могу. Сиротствую…

И подытожил свое сбивчивое объяснение:

– В общем, сударь мой Эраст Петрович, затрудняюсь я вам сказать, какою она была. Вот свеча или лампа горящая – она какая? Вроде бы простая вещь, а всё вокруг освещает. Так и Февронья. От одной мысли, что она обретается на своей скале уединенной, мне светло было. Будто лампада неугасимая горит, истинное печали утоление. Ездил туда охотно. А теперь, видите, три недели прошло – ни разу. Хоть и надо, и владыка велел… Опустела обитель Утоли-мои-печали. Погасла лампада. Погасил кто-то… – поправился отец Валерий.