Сиреневый Кристалл - Александр Мееров

Затворив тяжелую бронзовую дверь, Ритам, словно в машине времени, переносился в глубь веков, в царство величавой неподвижности египетских статуй, в царство множества одинаковых колонн, в мир искусства, скупого, прямоугольного, застывшего и зловеще угрюмого.

Внутренний египетский дворик архитектор выполнил так, что в любую погоду в нем ощущалось солнце Египта: умело замаскированные источники света посылали лучи через верхние отверстия, расположенные над бассейном. Однако это не уменьшало чувства придавленности. Его не рассеивала ни пестрая роспись золотом, синью, ярко-красной краской, столь же загадочная, как иероглифы, и заполнявшая все стены, колонны, карнизы; ни зелень пальм, столпившихся у бассейна; ни голубизна прохладной воды.

Египетская часть Анфилады всегда навевала тоску на Ритама.

"Искусство мертвое, искусство для мертвых, - часто думал он, рассматривая застывшие изображения барельефной живописи, - искусство, созданное страхом перед превратностями загробного мира, созданное для потусторонней жизни, призванное умилостивить богов небытия. Отсюда и поиски форм абсолютного покоя, отсюда таинственность, мрачность".

Ритам всегда старался пройти египетский дворик поскорее, спеша в залы одухотворенного искусства Эллады, но его частенько задерживал крокодильчик.

Крокодильчик, греясь на отмели глубокого бассейна, не подавал никаких признаков жизни, часами лежал бревном, как и подобает этим милым животным, и ничем, собственно, не обременял Ритама. Но одного только присутствия в храме искусств этого существа было достаточно, чтобы натура художника бунтовала. Крокодильчик был водворен в Анфиладу волей самого господина Карта - это был его единственный "творческий" вклад в дело создания Пропилеев, - и Поль Ритам не уставал негодовать при мысли о том, как был бы огорчен этим Ульмаро. Неужели недостаточно передал он самый дух глубокой древности? Неужели от каждого камня, колонны, фрески не веет подлинным искусством Египта и требуется еще вселять сюда это мерзкое творение? Блажь! Прихоть собственника, не умеющего ценить настоящее искусство, большой талант. С какой силой и достоверностью переданы колорит и рисунок, применявшиеся зодчими Древнего Египта, как поражает величавая неподвижность в позах статуй, строгое спокойствие линий, столь характерное для египтян, стремившихся в своем искусстве к выражению абсолютного покоя!.. Покоя?

А может быть, все же прав Отэн Карт?

Ритам, с трудом устраивая свою металлическую ногу, наконец присаживается у края бассейна и начинает пристально рассматривать плоскую голову с длинным рылом, со вздутыми краями ноздрей, с характерно изогнутым, словно улыбающимся во сне, разрезом рта. Крокодил был мертвенно-застывшим, совершенно неподвижным, хотя чем-то неуловимым давал понять, что он жив.

Крокодил олицетворял собой покой!

Может быть, именно поэтому египтяне поклонялись живым крокодилам и бальзамировали мертвых?

"Неприятное животное все-таки", - неизменно заключал Ритам и спешил в залы Эллады.

Здесь все было светлым, жизнерадостным. Ульмаро, стремясь полнее передать сущность искусства Древней Греции, сумел удивительно тонко примирить разнородность стилей. Все было сооружено на разных высотах без всякого признака симметрии, и в то же время все было гармонично, как гармонична сама весьма несимметричная природа.

Ступени, ведущие от выхода из египетского дворика, спускались к обширной, мозаично выложенной площадке. На ней между эллинскими фигурами, блиставшими белизной паросского мрамора, били веселые фонтанчики. К площадке подходили небольшие здания с колоннами, кариатидами, к ней спускались лестницы, ведущие во внутренние помещения, и все это радовало глаз, со вкусом передавало беззаботное, праздничное миросозерцание грека, сумевшего создать святой, чистый гимн искусству. Сооружения, выходившие на площадку, как и у древних греческих архитекторов, были раскрашены в самые веселые, яркие цвета: глубоким суриком, чистого тона синькой, бледной охрой, зеленью. Позолоченные акротерии и львиные головы водостоков, казалось, придавали улыбчивость всему ансамблю.

Ульмаро сделал все, чтобы воскресить небывалую чудесную красоту, некогда воплощенную греками в Акрополе. Весь свой талант он отдал тому, чтобы и теперь, спустя двадцать пять веков, люди могли воспринимать эллинское зодчество так же свежо, ясно, как и тогдашний эллин, так же чувствовать его поражающую прелесть.

- Достиг ли он своей цели? - размышляя о Пропилеях, частенько говорил мне Поль Ритам. - Вряд ли. Красивый, гармоничный эллин, создавший улыбающийся стиль, звучащий в едином аккорде с ликующей природой, улыбался и ликовал сам, тогда как наш огромный, тучный господин Карт, обремененный борьбой с конкурентами, улыбается редко, а ликует только одерживая крупную победу на бирже. Вы знаете, господин Курбатов, публика никогда не допускается в Пропилеи, и все собранное здесь, созданное нашим дорогим Антонио, остается красиво-мертвым, застывшим, недоступным. Старый Ульмаро видел, что его творение не пробуждает возвышенных чувств, что его детище не согрето тысячами взглядов людей, любящих искусство. Все это очень омрачало последние дни учителя! Ему казалось, что люди уже не способны воспринимать красоту легко и празднично, казалось ему, что в Элладе кончилась юность человечества. Так ли это? А что, если бы в Пропилеи вошел народ? Я часто прислушиваюсь к тишине, царящей в Анфиладе, - продолжал Ритам. - Прислушиваюсь и думаю: слишком еще много надо сделать, для того чтобы в Пропилеи вошел народ. Правда?

Что я мог ответить Ритаму? Я ему рассказывал об Эрмитаже, о штурме Зимнего, о Дворце пионеров в Москве...

...Каждый день скромный и трудолюбивый Ритам методично обходил Анфиладу, деловито, по-хозяйски все осматривая, делая в блокноте заметки о необходимости ремонта или о реставрации того или иного экспоната, и только после этого отправлялся в хранилище, где до позднего вечера занимался разбором и описанием, коллекций.

С залами Эллады Ритам всегда расставался с грустью. Пройдя римский атриум, он спускался по лестнице, представлявшей собой полукруглую колоннаду, проходил площадку с установленной на ней статуей Августа и останавливался у пустыря. В самой низине участка обширное пространство заросло бурьяном, мелким кустарником и было усеяно замшелыми валунами. По замыслу Ульмаро, это место должно было олицетворять века, последовавшие за падением Рима. Он велел не убирать камни, не планировать площадку, все оставить в смутном хаосе, в котором в эти века находились эстетические стремления, и только посреди пустыря воздвиг свое Средневековье павильон, в миниатюре напоминавший и мрачный рыцарский замок, и тяжелый, угрюмый храм только что находившего себя искусства ранней эпохи христианства.