Портрет А - Анри Мишо

Вообще же он успел очень много всего перепробовать, исследовать, написать за свою жизнь. Мы не публикуем в этой книге ничего из его поздних произведений. Один из новаторских проектов Мишо — комментарии к рисункам душевнобольных — включен в книгу-каталог московской выставки 1997 года. Были у него и размышления о том, почему в некоторых местах дают о себе знать сверхъестественные силы — скажем, полтергейст. Были и очень симпатичные маленькие пьесы — «Столкновения» (1981) — исключительно для чтения про себя, «актеров просят не беспокоиться». (За полвека до того Мишо написал две пьесы, «Драма изобретателей» и «Цепи», театральные постановки которых его сильно разочаровали, — после них он отказывался от любого сценического воплощения своих текстов, сделав исключение только для студенческого театра и нескольких постановок… в театре кукол.) Кто-то может с иронией отнестись к подобному разнообразию интересов. Современники не всегда с восторгом принимали поиски Мишо. Например, Франсис Понж когда-то упрекал его в эклектичности, в неумении выбрать между музыкой, кино и живописью.

В этом весь Мишо. «Норовит пуститься в бега…»

19 октября 1984 года его не стало. «Либерасьон» объявила о кончине «юмориста и моралиста» Анри Мишо. Странные определения.

Впрочем, сам он просил не спешить с выводами:

«Если кому-то в будущие времена удастся войти в контакт с тем, что от меня останется, пусть проведет опыт — возможно, я еще на что-нибудь пригожусь. Попробуйте.

Не зачисляйте меня в покойники только потому, что в газетах напишут, что меня больше нет. Я буду вести себя скромнее, чем сейчас. Так нужно. Я надеюсь на тебя, читатель, который однажды прочтет меня, на тебя, читательница. Не бросай меня одного среди мертвых, словно солдата на войне, которому больше не пишут писем. Выбери меня среди других, мне будет беспокойно, но я буду очень ждать. Говори со мной, прошу тебя, я в тебя верю».[90]

X. Кто окружал Анри Мишо

Возможно, в этой статье непропорционально мало — по сравнению с рассказом о начале писательской судьбы Мишо — говорится о его зрелых годах, образе жизни, друзьях и привязанностях. Мы восполним этот пробел лишь частично.

Распространенное мнение о нелюдимости Мишо, которое всплывает, например, в воспоминаниях Гинзберга, как явствует из этих же, да и других воспоминаний, не вполне соответствовало действительности.

Тем не менее, по свидетельству автора одной из книг о Мишо, Брижитт Уври-Виаль, человек он был требовательный и трудный в общении и обществу писателей предпочитал компанию этнологов, ученых и психиатров — а книги из этих областей знания составляли его любимое чтение. Он мало «выходил в свет», разве что отправлялся на какой-нибудь концерт восточной музыки или на очередной индийский или научно-популярный фильм.

При этом, хотя Мишо и не примыкал ни к каким группам, он вовсе не был отшельником: дружил со многими литераторами и художниками. Вот некоторые из его друзей и постоянных адресатов его писем, о которых мы еще не упоминали: Клод Каэн — фотограф-сюрреалистка, автор первой известной фотографии Мишо (это был фотомонтаж, где один Мишо выглядывал из-за плеча другого), издатель Жак-Оливье Фуркад, издательница и литератор Адриенна Моннье, основательница многих благотворительных организаций и покровительница писателей Алина Майриш де Сент-Юбер. В конце войны он подружился с художником Жаном Дюбюффе, и тот нарисовал в своей по тем временам немного хулиганской манере десяток портретов Мишо и Перо («Мишо — японский актер», «Г-н Перо — штаны в складках» и др.). Мишо очень симпатизировал Жаку Преверу, и, говорят, именно Мишо уговорил его не бросать поэзию, когда Превер в 1939 году переживал творческий кризис. В альманахе «Эрнские тетради» («Les cahiers de l'Herne»), посвященном Мишо, напечатан маленький рассказ Превера «Встреча» — об одной встрече с Мишо. О том, как однажды летним солнечным днем Жак Превер встретил Анри Мишо, который шел по набережной с особенной взволнованной улыбкой. Они пошли дальше вместе и беседовали, «как Плотник и Морж у Кэрролла», о самых разных вещах: «О солнце и о безднах, о довоенных наркотиках, о тогдашних торговцах кокаином, о картинах… и о старых-престарых друзьях. / Но не говорили ни о женщинах, ни о любви. / Хотя, может быть, несколько минут назад именно любовь светилась в улыбке Мишо. / Тайная любовь. / В его книгах она изо всех сил прячется, но тому, кто любит и умеет читать, она попадется на глаза — тихонько».

Мишо нечасто писал о любви. Но в этих его стихах звучит иногда такая беззащитность и простота, что делается не по себе. Как будто их написал не известный нам Мишо, а какой-то другой человек. Мы не будем разбирать личную жизнь Анри Мишо, хотя у его исследователей, как и у исследователей творчества каждого поэта, множество гипотез о том, какими привязанностями и отношениями навеяно то или иное стихотворение. В 1943 году он женился на Мари-Луизе Фердьер — она занималась историей искусств и училась у известного французского искусствоведа Анри Фосийона. Мишо познакомился с ней, когда она еще была замужем за Гастоном Фердьером, врачом-психиатром, сотрудником Жака Лакана, одного из основателей французской школы психоанализа. Семейная жизнь дала повод для нескольких жестоких и резких текстов, опубликованных по горячим следам. Позже Мишо не включал их ни в какие свои сборники, но сейчас при публикации полного собрания сочинений они представлены широкой публике, и по ним всякий может догадаться, что отношения супругов были непростыми. В 1948 году Мари-Луиза погибла в результате несчастного случая. После ее смерти Мишо написал пронзительную и трагическую поэму «Мы всё еще вдвоем», которую вначале опубликовал, а потом изъял из продажи — из-за ее слишком личного звучания. В ответ на письмо с соболезнованиями, которое послал ему Андре Жид, Мишо написал: «Я теперь многое узнал о страданиях и привязанности, и еще о любви, которую я, может быть, недостаточно ценил».

Имя Анри Мишо пока известно немногим российским читателям. Имена двух писателей, с которыми его сталкивала судьба, хорошо знакомы нашим соотечественникам. Он встречался с Владимиром Набоковым, а возможно, и общался с ним по поводу публикации в журнале «Мезюр» (в редколлегию которого Мишо вошел в 1936 г.) рассказа «Мадемуазель О». Этот рассказ Набокова, написанный вначале на французском, впоследствии был переведен автором на русский и стал частью автобиографической книги «Память, говори». Существует фотография, сделанная в 1937 г., на которой Мишо и Набоков сидят рядышком на заседании редколлегии «Мезюр».

С журнала «Мезюр» началось и заочное знакомство Мишо с Хорхе Луисом Борхесом, тоже автором журнала. Потом они встретятся в Буэнос-Айресе, куда Мишо приедет по приглашению аргентинского Пен-клуба. Вот как вспоминает об этих встречах Борхес:

«Мне он запомнился улыбчивым и безмятежным человеком, весьма проницательным, часто ироничным. (…) Он не следует никаким поветриям нашего времени. Он настороженно относится к Парижу, к литературным группировкам, к модным веяниям и, само собой, к культу Пабло Пикассо. С той же бесстрастностью и настороженностью он смотрит и на восточную философию».[91]

«Сколько мы проговорили с Анри Мишо такое уже множество лет назад на улицах и в кафе Буэнос-Айреса, правда, об этих разговорах у меня сохранились только смутные воспоминания — словно позабытая многозвучная музыка, немеркнущая радость. Я тогда перевел его „Дикаря в Азии“, и надеюсь, что не предал — в смысле итальянского каламбура[92] — эту пронзительную книгу, которую не назовешь ни восхвалением, ни выпадом, она — и то, и другое одновременно и еще многое сверх того.

Чуть позже произошел комичный эпизод. Мишо позволял себе кое-какие шутки в адрес древних и прославленных культур, вроде индийской или китайской, и у нас это никого не шокировало. Но зато когда он не совсем серьезно отнесся к нашей стране, нашлось множество людей, которые обвинили его в неблагодарности и оскорбительных выходках. Такие искажения перспективы забавляют.[93]

И по ту, и по эту сторону логики (все равно ведь фраза — это метафора) книге „Мои владения“ по-прежнему нет равных в современной литературе — в ней заложен почти необъяснимый заряд тревоги, неотвратимости и подавленности».[94]

Интересно, что именно о сборнике «Мои владения» вскоре после его опубликования один анонимный критик отзывался таким образом: «Это похоже на произведение сумасшедшего, или, по крайней мере, чертовски удачная имитация».

XI. Мишо на русском языке

Заслуга представления Анри Мишо читателям в России принадлежит переводчику и поэту Вадиму Козовому. Его первые переводы Мишо были опубликованы в 1967 году, он был знаком с Мишо, дружил с ним, они вместе обсуждали сделанные переводы. «…Каковы бы ни были недоразумения и даже ссоры, поэтическая дружба (и сотрудничество — если учесть пятнадцать-двадцать точнейших по интонации, ему обязанных переводных строк) оставалась неколебимой», — писал Вадим Козовой в своей вступительной статье к книге «Анри Мишо: поэзия, живопись», вышедшей к московской выставке 1997 года, которую он же организовал, для чего потребовалось, по его собственному выражению «почти идиотическое бескорыстие многолетних усилий, трудов и мук». А начиналась эта выставка с идеи представить зрителям литографии, которые Анри Мишо сделал к французскому переводу книги Вадима Козового «Прочь от холма». В результате было выставлено несколько значительных работ Мишо и вышла упомянутая книга. Первая книга на русском, полностью посвященная Мишо. Интересна история нескольких переводов, в нее вошедших. Стихотворений в ней не так уж много, около десятка. С 1973 года, когда вышел сборник «Из современной французской поэзии: Раймон Кено, Анри Мишо, Жан Тардье, Рене Шар», новых стихотворений Мишо не публиковалось. Была, говорят, одна газетная публикация — и все. Почему Вадим Козовой отказал себе в удовольствии напечатать в книге 1997 года побольше новых переводов? — не понимала я. Ему самому этот вопрос уже не задашь: несколько лет назад его не стало. Я положила рядом два сборника, сравнила переводы и, кажется, поняла, в чем дело. Десяток ранее опубликованных стихотворений был полностью переработан переводчиком. То, что было сделано им в 1973 году, его не устраивало. «Все, что помещено в этой книге — и тексты самого Мишо, и работы о нем, — не более чем вехи для тех, кого хочется заинтересовать и привлечь. Еще, несомненно, появятся другие русские переводы Мишо, удачнее моих, которые я печатал с 1967 года и за которые — пусть не все — мне приходится теперь краснеть. Скажу лишь, что Мишо с его уникальной речевой стихией — один из тех, кто труднее всего поддается переложению на другой язык» — так отозвался о своем труде Вадим Козовой. Переводчики нынешней книги тоже в полной мере осознали трудность, а порой и невозможность переложения текстов Мишо. Все, чего мы хотели, — это сделать загадочного и далекого Мишо чуть ближе и понятнее, познакомив читателя с теми из его текстов, которые показались нам самим близкими и симпатичными или резкими и запоминающимися. Возможно, потом эти переводы тоже удастся доработать и переработать. Сейчас же хочется, чтобы имя Анри Мишо вышло из тени, стало вызывать какие-то ассоциации, чтобы наши читатели запомнили Перо, порадовались «Свободе действий», обратили внимание на непривычные пронзительные стихи Анри Мишо, на его смелые и весьма разнообразные эксперименты над самим собой. Нам, видимо, в свою очередь, придется краснеть за свою работу. Борис Дубин, тоже переводивший Анри Мишо, в рецензии на книгу-каталог выставки 1997 года анализировал причины столь тяжелого пути этого поэта к русскому читателю: «…во Франции, в Европе, вообще на Западе (при том, что и эхо поэтического слова, кажется, слабело, и поэзия в целом, говорят, мельчала, и ажиотаж вокруг многих предшественников и современников Мишо в литературе — Валери и Сен-Жон Перса, Элюара и Арагона, Кокто и даже Шара — заметно стихал), нешумная известность и непогрешимый авторитет Анри Мишо год за годом росли. Что же мешало нашим здешним переводчикам, прославленной „школе советского поэтического перевода“? Малозаметный для самих себя — групповой, уже практически анонимный — литературный конформизм, накатанные, индивидуально почти неощутимые привычки мысли, ходы слова. „Школа“ ведь и возникла на переводах „высокой классики“ и при любой возможности охотно в них уходила (…) Тут было на что опереться в собственно литературном смысле: старые отечественные образцы, языковая и стиховая норма, апробированные ресурсы выразительности — словари диалектизмов и просторечий… Плюс наработанные, „твердые“ типы поэтики — пластическая живописность, этакая возрожденческая или парнасская „чеканность“; разрешенные в сатире лихой гротеск и „соленое“ словцо; как бы „прямое“, а на деле вполне шаблонное эмоциональное переживание в лирике… Современность с ее „открытой“ жанровой природой текста, раздвоением, зыбкостью, а то и полным исчезновением привычного „образа автора“, борьбой против какого бы то ни было „готового“ языка, постоянной провокацией читателя, ставкой на обострение авторских с ним взаимоотношений, призывом, что ни говори, к довольно некомфортному испытанию непривычных, зачастую нестерпимых пределов опыта, мысли, воображения — все это по большей части оставалось за пределами общепринятой литературной оптики».[95] Привожу длинную цитату не для того, чтобы кинуть камень в уважаемых предшественников, а потому что это размышление, как мне кажется, объясняет природу каких-то разрывов или пробелов в нашем читательском опыте — которые хотелось бы преодолеть, в частности, с помощью этой книги.