Статьи 1995-1997 - Сергей Кара-Мурза

Так вот, в молодежи я лично вижу этот советский дух. Летом был у меня в деревне, где я дом строю, знакомый немец, философ. Он любит Россию. Приехал со страхом, думал увидеть озлобленных, раздавленных людей. А рядом с моим участком в вагончике жили строители — собралась артель бедолаг, пять человек четырех национальностей. Ставили дома за полцены. Меня они уважали. Во-первых, я седой, звали просто «дядя». Во-вторых, все время брали у меня инструменты, уже лучше меня знали, где что лежит. Через них немец и пытался понять, что у нас происходит. И мне свои наблюдения излагал.

Вот, получили они деньги и пошли на речку шашлык жарить. Пришли ребята и из других артелей, гармонь, гитара. Молодой парень-таджик, который всю жизнь проработал разнорабочим на стройке, разжигая костер, мимоходом бросил фразу: «Да будет огонь, как сказал Прометей». Никто и внимания не обратил, а немца она сразила. «Ты знаешь, — говорит он мне — я уверен, что в Германии, во всяком случае Западной, нельзя найти ни одного рабочего-строителя, который бы сказал такую фразу». Вот это и есть плод советского строя. Уезжая, немец сказал: здесь выросли свободные люди.

Думаю, загнать свободных людей обратно в ярмо — задача очень сложная. Пока не видно, чтобы она решалась успешно. Меня даже удивляет, что оппозиционная пресса постоянно называет народ «униженным». Человек может быть ограблен, избит, убит, но унижен он только тогда, когда сломана его душа. Но ведь этого с русским народом не произошло.

К. Но вы, по-моему, не учитываете такой фактор, как телевидение. Оно душу непрерывно подтачивает, буквально зомбирует людей, делает с ними все, что хочет.

К-М. Это преувеличение. Если бы оно действительно делало то, что хочет, Вы бы на улицу не смогли выйти — Вам бы тут же кто-нибудь перегрыз горло. Повторяю, что видимые разрушения культуры очень велики, но это разрушение на каком-то рубеже забуксовало, дальше не идет. В самой культуре возникла оборона. Смотрите: на уровне обычных людей мы, по сравнению с Западом, уникальное правовое общество. У нас в метро женщина может доверчиво дремать, оставив сумку на полу, рядом с ногами. Почти нигде на Западе это невозможно. И дремать неприлично, и, главное, тут же сумку украдут.

Если мы вспомним, как ставилась задача перестройки в области культуры — изменить глубинные устои человека, устроить Реформацию России — то сегодня должны признать: эта цель не достигнута. И не только не выполнена задача, она даже снята, цель признана недосягаемой. Конечно, это не должно нас успокаивать.

К. Раз нас не удалось переделать, придется уничтожить. Так стоит вопрос?

К-М. Возможно, такой соблазн есть. Но это — совершенно другая задача. И технологически, и экономически она, я думаю, не вполне проработана. Конечно, эксперименты продолжаются, но чем они кончатся, сказать пока невозможно. Это — новый этап и новый вид войны.

К. Сергей Георгиевич, то, что Вы рассказали — это лирические наблюдения, какие-то подмеченные искры. Есть ли сведения более систематические, о каких-то массовых явлениях?

К-М. Приведу два довода. В 1994-1995 гг. было проведено большое исследование — получены субъективные оценки состояния дел всех виднейших «архитекторов и прорабов» перестройки и реформы. От А до Я — от Аганбегяна и Боннэр до Яковлева и Ясина. Около полусотни. Их общий вывод таков: сменить тип культуры, определяющий тип человека, не удалось. Это признали буквально все. Показательно суждение «главного эксперта» по русскому народу — директора Института этнографии и антропологии РАН В.Тишкова, который был министром по делам национальностей при Гайдаре. Он говорит, что «демократы» не в состоянии управлять страной, потому что люди остались советскими, живут по старым советским законам. Что это значит? Представьте, — говорит специалист-этнограф — стоит нашему человеку сесть в такси, как он, сам того не замечая, становится братом водителю. И если тот нарушит правила, этот человек считает своим долгом выскочить из машины и защищать водителя, доказывать, что он не виноват — только оттого, что он с ним пробыл десять минут под крышей машины. Ну как управиться с таким народом!

А вот объективный факт, который мы наблюдаем непрерывно и повсеместно. На нем, кстати, паразитируют реформаторы. Люди работают, по многу месяцев не получая зарплаты. Это значит, что и представления о труде, и представления об оплате остались абсолютно нерыночными. Труд — служение, а зарплата — средство к жизни. Труд есть ценность, а ценность не имеет цены (цена ее обесценивает). Здесь так и не появилось купли-продажи труда как товара. Люди требуют: «Выплатите зарплату, потому что мне нечем кормить ребенка!». Но ведь это совершенно нерыночный аргумент. Если бы на Западе хозяин не выдал зарплату, что невозможно, то вопрос стоял бы так: «Украден мой товар!» Рабочий выступал бы как собственник украденного на рынке товара — рабочей силы. Суд бы защищал именно его священную частную собственность, а не справедливость и не ребенка.

Это — принципиальное отличие русской культуры от уникальной западной «культуры рынка». И это — именно фундаментальный устой культуры, он не сводится к экономической и социальной стороне жизни. Такое поведение людей, вообще говоря, свидетельствует о полном крахе либеральной реформы на главном направлении. Главное условие капитализма — рынок труда.

Я бы сказал, что у нас сохранилось это счастливое свойство русского духа — разделение труда и оплаты. Оно дает особую свободу и открывает простор творчеству. Это, кстати, тоже воплотилось в советском строе — и не сломано поныне. Я знаю одного врача. Он анестезиолог, важная фигура в хирургии. Он виртуоз, ему за прошлый год пришлось сделать 290 операций — втрое против среднего. По рыночным западным меркам его участие в каждой операции оценивается в среднем не менее тысячи долларов. Так вот, он месяцами не видит зарплаты, получает консервами и крупой, кряхтит, ругается. Но его больные — совершенно особый, с этим не связанный мир. Он к ним идет как на служение, и он счастлив. А зарплата и администрация, которая ее не выдает — другой мир. Поэтому все успехи Чубайса в построении рыночного общества — дым.

К. Не слишком ли много оптимизма?

К-М. Мы говорили лишь об одной опоре цивилизации. Но если она устояла, это не значит, что спасение нам обеспечено. Уморить и затоптать нас можно — достаточно еще продержать несколько лет в параличе народное хозяйство. Активное сопротивление абсолютно необходимо.

К. Так в каком же мы состоянии? Подведем итог.

К-М. Закончен блиц-криг, молниеносная война. Цели своей она не достигла, но разрушения нанесла огромные. Однако народ не побежден и не сдался. С такими разрушениями можно держаться, оно не смертельно. Но время у нас ограничено. Сейчас технологии разрушения будут меняться, и просто пассивным сопротивлением мы не спасемся.

К. А в чем наша главная слабость на новом этапе?

К-М. Слабость та же, что и раньше. За последние полвека мы обрели иллюзорную уверенность в нашей безопасности и в том, что правительство о нас заботится. Значит, люди разучились видеть и чувствовать опасность. И, наоборот, придумывают и преувеличивают опасности несущественные или даже специально выдуманные. Люди ужасались якобы высокой концентрации нитратов в морковке и не замечали, что готовится уничтожение СССР.

Это — издержки советского строя. Мы жили в роскоши полной защищенности и разоружились. Даже сегодня люди не могут поверить в то, что против них, против их народа и страны идет настоящая полномасштабная война. Даже руководители оппозиции до сих пор говорят о «бездумных реформах», «отсутствии программы», «некомпетентности». О каком же сопротивлении можно говорить, если вожди так дезориентируют идущих за ними людей.

Нам необходима смена мышления, необходимо озарение. Тогда и закончится нынешняя Смута. Силы, выставленные против нас, не так уж и велики. Будь у нас минимальная воля к сопротивлению — ничего нельзя было бы сделать, не то что ограбить так, как ограбили.

Вторая слабость — воспитанная за многие годы детская доверчивость. Огромная масса людей впала в соблазны, поверив абсолютно несбыточным, даже глумливым посулам. Как будто у них отключился здравый смысл.

К. Вы помните, в массовом сознании как-то удалось создать сказочный, иллюзорный образ Запада. Тот, который не только для нас недостижим, но которого вообще в природе не существует. Какое Вы находите этому объяснение?

К-М. Конечно, никаких оснований верить этому образу не было. Люди как будто страстно желали быть обманутыми. Это — оборотная сторона утраты очарования советским строем. Можно было бы сказать, что строить утопии — свойство именно русского характера. Но ведь то же самое наблюдалось у наших «европейцев» — поляков, венгров. Эти странные колебания массового сознания, думаю, еще требуют глубокого изучения. А сейчас надо трудиться над тем, чтобы поскорее восстановить в своих правах здравый смысл. И надо бы нам понять, почему этим утопиям и соблазнам оказались совершенно не подвержены наши крестьяне, сельские жители. Это — крепость, от которой мы и начнем восстановление.