Слепые души - Алана Инош

 Я мою руки и слышу, как она говорит:

 – А у тебя тут всё по-старому.

 Выйдя из ванной, я стаскиваю с головы шёлковую косынку, и Ника на несколько секунд ошарашенно замирает, взгляд у неё странный, пристальный.

 – Насть... Что у тебя с волосами?

 Я выгружаю продукты на стол.

 – Так, седина местами пробивается.

 – Местами?.. Да она сплошь! Ты себя в зеркало видела?

 Я улыбаюсь.

 – Видела, Никуля. Не далее чем сегодня утром.

 Пока я готовлю обед, она сидит у стола и не сводит с меня взгляда. Я стараюсь не обращать внимания, но мне от этого уже слегка не по себе. Когда нож в моей руке измельчает зелень для супа, она спрашивает с глухой тревогой в голосе:

 – Так ты скажешь, что случилось, или нет?

 Отправив зелень в суп, я отвечаю:

 – Много чего случилось... Мой папа и Аля погибли. Я получила удар ножом в живот. Наверно, из-за всего этого.

 О Якушеве ей незачем знать, и я об этом умалчиваю. Его имя вообще нельзя больше упоминать, хотя он и исчез бесследно, и в его кабинете теперь работает врач-невролог. (Когда я пришла туда и сказала, что этот кабинет следует освятить, он посмотрел на меня, как на сумасшедшую, но когда там начались явления полтергейста, он живо побежал к священнику. После освящения все явления полностью прекратились.) Выключив огонь под кастрюлей с супом, я высыпаю в сковородку нарезанную кусочками картошку и рубленый лук, солю, взъерошиваю Никины волосы, остриженные по-мальчишески коротко, и говорю с улыбкой:

 – Скоро будем кушать.

 Перехватив моё запястье, она вскакивает, загремев табуреткой и обжигая меня взглядом:

 – Кто тебя ударил? Когда?

 – Да успокойся ты, сядь. – Мягко надавив на её плечи, я принуждаю её сесть на место. – Это уже давно было, в прошлом году. Всё прошло и зажило. Виновные понесли наказание.

 Кухню уже наполняет вкусный запах картошки. Я помешиваю в сковородке лопаточкой, пробую, ещё подсаливаю.

 – Картошка готова, – объявляю я. – Мыть руки, живо!

 Пока Ника намыливает над раковиной руки, я вешаю ей на плечо чистое полотенце. Наливаю тарелку супа, щедро накладываю картошку, режу хлеб, ставлю кружку молока. Вернувшись на кухню, она смотрит на всё это голодными глазами, но не решается приступать, и я подбадриваю:

 – Чтоб тарелки были чистые!

 Сначала она отпивает несколько глотков молока, потом отправляет в рот первую ложку супа. В течение следующих десяти минут она не произносит ни слова – уплетает за обе щеки, и её глаза светлеют и добреют. Просто удивительно, что еда делает с человеком! Очистив тарелку кусочком хлеба, она протягивает её мне:

 – Можно ещё картошки?

 Я кладу ей добавки, и она ест с прежним аппетитом. Над её худой мальчишечьей шеей топорщатся коротенькие волосы, обкорнанные под машинку и аккуратно сведённые на нет. Я подливаю ей молока – она кивает. И спрашивает:

 – Ты чего не ешь?

 – Да я потом...

 Чтобы справиться с собой, я ухожу на балкон, и слёзы катятся градом. Не знаю, отчего это – может быть, оттого что так свежо и пронзительно пахнет воздух, листва на деревьях такая блестящая и чистая, умытая дождём, а под балконом покачивается пена сиреневых гроздьев. А может, потому что уже не вернуть всего того, что было: оно ушло безвозвратно, в прошлую жизнь.

 Я вздрагиваю, краем глаза заметив Нику, стоящую в проёме балконной двери с сигаретой за ухом, торопливо смахиваю слёзы и улыбаюсь.

 – Ничего, всё нормально.

 Она выходит на балкон, достаёт сигарету из-за уха и закуривает.

 – Всё очень вкусно, – говорит она. – Спасибо.

 Мы стоим рядом, не глядя друг на друга. Пепел падает вниз, в мокрую траву, и мне хочется потрогать коротенькую щетину над шеей Ники: что-то в ней смешное, мальчишечье. И в падающей на лоб прядке, и в изгибе бровей и вырезе ноздрей у неё что-то от дерзкого мальчишки, любителя сбегать с уроков, но её взгляд сразу ставит всё на свои места, и понимаешь, кто перед тобой. Осталась ли она прежним человеком, или колония наложила на неё неизгладимые шрамы? В душу ей я не могу заглянуть: её глаза перестали быть зеркалом.

 Я всё-таки глажу её по затылку, но она никак не реагирует. Только говорит с едва приметной усмешкой:

 – Ты с этим поосторожнее... Я ведь могу и неправильно истолковать.

 От её взгляда у меня пробегает по коже лёгкий холодок, в животе что-то неприятно ёкает, и я понимаю, что передо мной уже совсем другой человек. Мне больно и тошно. Как будто у неё заменили душу. А она, как будто нарочно, для того чтобы усугубить впечатление, говорит, окинув меня циничным взглядом и прищёлкнув языком:

 – Эх, брючки на тебе обалденно сидят... Специально для меня надела? Сработало, сработало... В самую точку. Может быть, по старой дружбе, скинешь их? А то как-то смехотворно получается: семнадцать лет люблю тебя, как идиотка, и до сих пор ни разу с тобой не спала. – И, придвинувшись ко мне ближе, обнимает меня за талию: – Насть... Может, завалимся на диванчик?

 От откровенной циничности этого предложения, а в особенности оттого, что его мне сделала Ника, мне становится нехорошо. Нет, это не она, она бы мне такого не сказала. И от её поцелуя мне становится тошно, как будто меня в самом деле имеют, только не в тело, а в душу. Оттолкнув её, я сползаю в угол балкона, закрыв лицо руками. Сквозь пальцы просачиваются слёзы. И уже совсем другой, тихий и покаянный голос Ники говорит:

 – Насть... Ну, прости. Ты что, подумала, что я правда трону тебя? Это я так... Шутки ради.

 – Ничего себе шутки! – сквозь стиснутые зубы горько цежу я.

 – Настёночек, родной мой... Ну, всё, всё. Прости. – Её рука тепло ложится мне на шею, она крепко целует меня в лоб. – Прости, солнышко. Я пойду, ладно?.. Не буду больше злоупотреблять твоим гостеприимством. Спасибо тебе.

 Она идёт в прихожую, а я, в смятении, с ещё не просохшими слезами, бреду следом. Сидя на корточках, уже в своей синей кепке, Ника зашнуровывает кроссовки.

 – Подожди, куда ты пойдёшь? – растерянно бормочу я. – У тебя ведь нет ключей. Будешь гулять по улицам?

 Она поднимает голову и улыбается мне из-под козырька.

 – Ничего, погуляю, пока мать не придёт с работы. Подышу вольным воздухом.

 – Да зачем? Можешь остаться, – предлагаю я.

 Закончив со шнурками, она встаёт.

 – Настенька, нет, – говорит она ласково. – Спасибо. Если я останусь, это будет лишним.

 Я всовываю ноги в туфли и хватаю косынку, сумочку и зонтик.

 – Тогда будем гулять вместе.

 Мы бродим по мокрым улицам и дышим вольным воздухом. Я тихонько беру Нику под руку, и она не возражает. Когда мы проходим мимо трепещущих на ветру фруктово-овощных палаток, она заглядывается на великолепные румяные персики, но увидев их цену, присвистывает и смеётся.