Клеймо Дьявола - Ольга Михайлова

— Я готов с вами согласиться, но жечь? Помилуйте, это аутодафе какое-то. Искушение было слишком велико?

Эммануэль хмуро покосился на Хамала.

— Не знаю. Это — не искушение, а оскорбление Бога Живого. Но вы правы, наверное. Я не должен был судить… Бог ему судья. Но, с другой стороны, для этого человека не было ничего святого. Почему же для меня должны быть святы его писания? — Эммануэль поворошил кочергой пепел и подбросил дров в камин. Потом виновато улыбнулся, — простите, Гилберт. Должно быть, вы все-таки правы. Не надо было этого делать. Ещё раз простите. Доброй ночи.

Едва Хамал покинул его, Эммануэль задвинул засов и вернулся к камину. Затем сел, вздохнул и неторопливым движением вынув из-под кресла тяжёлый том Вольтера, открыл и, вырвав титульный лист и сморщившись как от зубной боли, отправил его в огонь.

— Возможно, я не прав, — заявил как-то вечером Хамал, вернувшись с заседания Общества изучения древностей, — но сегодня имеет смысл общаться лишь со святыми, помешанными или отпетыми мерзавцами. Только они сохраняют главное свойство, a potiori fit denominatio подлинного интеллекта — свежую мысль. У остальных совершенно нечего почерпнуть. Совершенно нечего.

— Мерзавцами? Хм. Вот уж не припомню, чтобы Нергал радовал нас свежестью мыслей, — пробормотал Риммон себе под нос.

— Что с вами, Хамал? Ваши слова отдают вселенской скорбью. Для taedium vitae вы слишком молоды. — Морис догрызал копчёную тетеревиную ножку — остатки риммонова трофея. Рантье, с умилением глядя на него, с надеждой бил по паркету хвостом.

— Судите сами, Невер! Слушал сегодня доклад о гностических Евангелиях. Автор доказывал, что наряду с оккультными фрагментами, там встречаются явные элементы христианства, и высказывал недоумение, почему они были нелиберально отвергнуты. Я люблю устрицы, но отвергну их, вымочи вы их в хрене, а, по мнению докладчика, надо давиться, но есть!

— Нет.

Докладывал Уильям Элиот с богословского. И это длилось два часа, господа. Ужасно.

В прошлый раз было интереснее. Мы обсуждали содержание римских палимпсестов, обнаруженных в 1816 году в Веронской библиотеке. Там был найден текст "Институций" Гая, считавшихся лучшим учебником римского права. Доклад делал ваш любимец — Вальяно. Но это так — lucida intervalla[11].

До этого, на последнем январском заседании, — продолжал он, — был доклад "О некоторых особенностях изложения специфики черномагических ритуалов у Раймонда Люллия и Агриппы Неттесгеймского". Докладывал куратор. Это было нечто! Убогая средневековая латынь, в которой были утрачены и меткость, и сложная простота языка. Философское и схоластическое пустословие, вот что это такое! Латынь в эти века покрылась копотью хроник, летописей, утяжелилась свинцовым грузом картуляриев и потеряла робкую грацию и чарующую неуклюжесть, превратив остатки древней поэтической амброзии в подобие циркуляра! — не на шутку разошёлся Хамал. — Пришел конец мощным глаголам, благоуханным существительным, и витиеватым, на манер украшений из медового скифского золота, прилагательным. И этим кондовым языком написаны рецепты каких-то омерзительных дьявольских снадобий. От одного только списка ингредиентов меня чуть не затошнило! Крыло нетопыря! Печень жабы! Бр-р! Селезенка дрозда! Да если я даже поймаю дрозда, хотя, право, не знаю, как не перепутать его с рябиновкой или удодом, — и если у меня хватит сил свернуть ему шею и вскрыть его внутренности, как я отличу, спрашивается, его селезенку от желудка? Я не орнитолог. Но глупо думать, что демонизированные особы в деревнях, практиковавшие все эти мистерии, разбирались в орнитологии лучше меня. Ужасно, говорю вам. Так это только Люллий. Послушали бы вы, что пишет этот Агриппа! Кстати, Нергал конспектировал этот доклад, как одержимый. Я редко замечал в нём такое усердие. А после заседания ещё и вынес из апартаментов куратора фолиант каких-то заговоров в сто фунтов весом, и потащил к себе. Я сам видел. А Вы говорите, taedium vitae, Невер… — Хамал вздохнул. — Зато на следующем заседании снова докладывает Вальяно. "Основные принципы богопостижения". Нергал, как услышал, перекосился. Наверняка, не придёт.

— А вы пойдёте? — отдав остатки тетеревятины счастливому Рантье, который, надо заметить, сильно округлился с тех пор, как друзья завели привычку вместе обедать в гостиной Риммона, Невер окунул длинные бледные пальцы в чашу с розовой водой. Промокнув их салфеткой, он откинулся с книгой в кресле, накручивая на палец золотистый локон.

— Разумеется. Вальяно лично пригласил меня. — В голосе Хамала промелькнула тень самодовольства. Он даже порозовел.

Профессор, действительно, на последнем заседании общества внезапно подошёл к нему и спросил мнение Гилберта о гностических Евангелиях. Хамал даже растерялся от этого неожиданного внимания, но постарался сформулировать своё суждение лаконично и искренне. Вальяно молча слушал, и под его мягким и внимательным взглядом Хамалу стало немного не по себе. Он чувствовал себя беспомощным, мысли Вальяно были непостижимы для него. Он видел лишь огромные глубокие глаза странного, сиреневато-лазуритового цвета, напоминавшего цветы цикория, и чеканные, строгие черты тонкого лица. Неожиданно Гиллель подумал, что уже где-то видел это лицо, но память подводила, воспоминание ускользало. Профессор улыбнулся и, сказав, что будет рад видеть его на следующем заседании, откланялся. Польщённый Хамал не сразу отметил странный факт, что профессор, как и Ригель, назвал его Гилбертом.

Гиллель будто невзначай спросил у Эммануэля, не говорил ли он с Вальяно о нём? Откуда тот знает, как его зовут в крещении? Эммануэль задумался и наконец покачал головой. Нет, он ничего не говорил Вальяно. "И тот не спрашивал. Может, он видел документы Хамала?" "Может быть", согласился Гиллель.

Сегодня, услышав тему будущего заседания общества, Эммануэль тоже решил сходить.

— Всякий раз жду чуда. Жаль, что оно не происходит, — продолжал между тем Хамал. — А как истово уверовал бы такой Фома, как я! Но боюсь, чудес там не будет. Скорее, их сотворит наш дорогой Фенриц со своим Агриппой…

— Агриппа Неттесгеймский, говорите? — Риммон, всё время строчивший какое-то письмо, почесал кончик носа. — Его, говорят, боялись покойники. Я видел гравюру, где он вызывает чёрта.

— Да? И куда он делся?

— Кто? Чёрт? — изумился Сиррах.

— Да нет, этот ваш Агриппа.

— А-а-а! Ну, не знаю. Наверное, сожгли его. А может, и нет. Но скорее всего — сожгли.

— А почему чёрт не вступился?

— А он и не стал бы вступаться, — вмешался в разговор Ригель, — просто многие ошибочно переносят на дьявола, как воплощение зла, предикаты Бога. Благодарность, то есть "умение благо дарить" — признак божественный, никак не свойственный дьяволу. Он — "лжец" и "человекоубийца искони", и все, что он умеет, — обмануть и убить. И чем верней ему служат — тем верней и дьявольские награды. Все адепты дьявола, одураченные им, просто уничтожаются. Вспомните дело Грандье. Глупцы и сегодня недоумевают, как это демоны могли предать Грандье, видят в этом нечто курьезное.