Заложник - Фридрих Незнанский

— Напомним. Позвоню накануне. А ты передай привет своей «психологине» и не забывай, что отнимать тебя у нее я не собираюсь… Так что вполне можем… дружить.

Турецкий положил трубку, посмотрел в окно на стайку медленно текущих облаков и подумал, что на свете, кроме обилия неприятностей, всякого сволочизма и действительно большого горя, есть немало очень приятных вещей, которым совсем нетрудно придумать хорошее и теплое название. Дружба, например…

37

Кончился август…

Беспощадную летнюю жару и сизые, дымные туманы, задавившие Москву и ее окрестности, начали понемногу разгонять редкие пока еще дождички, но и они уже обещали смягчить и понемногу очистить атмосферу, дать людям возможность дышать, наконец, не сладковатой, тяжелой гарью, а первой осенней прохладой.

Начались занятия в школах. Ирина с ходу окунулась в заботы своего музыкального училища, где не успели, естественно, завершить ремонт, а потому занятия проходили в разных концах Москвы. Нинка, вернувшаяся с отдыха, подросшая и загорелая, становилась капризной девицей десяти лет от роду, стремительно приближаясь к опасному переходному возрасту.

У Александра Борисовича обнаружились новые дела, которым он и отдавал теперь все свое внимание. Вспоминать о чем-то и сомневаться в правильности тех или иных своих действий не было ни времени, ни, что вернее, желания.

Однако, как поется в известной песне, «ничто на земле не проходит бесследно…». Позвонил Платон Петрович и сообщил, что их общее дело успешно завершилось. Установлены причины аварии самолета, вызванные конструкторскими недоработками, а вопросов к пилотам, летчикам-испытателям, так и не возникло. Еще он сказал, что начальник летно-испытательной службы Василий Петрович Донченко, который больше всех и «болел» за несправедливо оскорбленную память Алексея Мазаева, ходивший едва ли не на самый верх своего, разумеется, ведомства и без устали качавший права, недавно обрадовал Платонова. Вот ведь человек! Он, оказывается, и до Администрации каким-то образом достучался! И там его уверили, что наградной отдел рассмотрел ходатайство летчиков-испытателей, а сам Президент накануне своего ухода в кратковременный отпуск подписал Указ о присвоении Мазаеву звания Героя России. И Звезда Героя будет вручена вдове погибшего в Кремле, в торжественной обстановке, как это обычно происходит, скорее всего, в середине октября. Вот еще бы пенсию положили вдове и детям побыстрее, но тут уж наша неповоротливая система работает. Донченко снова подключил к этому вопросу все свои связи и возможности.

Но суть-то не в этом. В ближайшую субботу, четырнадцатого числа, Алексей Георгиевич Мазаев, будь он живой, праздновал бы свое сорокапятилетие. И в этот день в его квартире соберутся друзья и товарищи покойного. Сам Платонов уже бывал там, по долгу службы, разумеется. А тут Василий Петрович, который, собственно, взял на себя организацию дня памяти, убедительно просил приехать, посидеть со всеми, помянуть друга. Зная, какую роль во всем этом деле сыграл и Турецкий, он просил Платонова уговорить Александра Борисовича тоже подъехать, хотя бы ненадолго. У них ведь и в КБ, и кругом всем хорошо известно, какое влияние на самого Президента оказала его подпись под заключением, написанным им же самим!

Не хило, Турецкий! Вот так она и приходит, мирская слава! Однако ж ведь и уходит так же. Sic transit…

Александр Борисович, задним-то числом, понимал некоторую обиду Платона. Ну да, ведь он тоже расследовал, вместе работали, а подписал один Турецкий. Но это был не каприз самого «важняка», а прямое указание Меркулова. Не нужно было делать из документа очередной «поминальник». Пяти подписей вполне достаточно. Обидно, конечно, Платону, но опять-таки истина дороже.

Значит, ехать?

Не хотелось, честно говоря, возвращаться к прошлому. Но и Платон тоже был по-своему прав. Турецкий так ведь и не удосужился даже встретиться с семьей погибшего, переложив эту тягостную роль на плечи все того же Платона.

Наверное, он прав.

И в субботу, рассказав Ирине о том, что ему предстоит, и заручившись ее пониманием, он заехал за Платоновым, после чего они вместе отправились в подмосковный город Жуковский.

Это застолье абсолютно ничем не отличалось от всех остальных. Программа — один к одному. Турецкий подумал, что все люди в основе своей ничем не отличаются друг от друга. А потому и действуют в стандартных ситуациях тоже абсолютно стандартно. Говорят теплые слова, поминая доброго человека и своего товарища, ругают начальство, которое постоянно оказывается крайним, потом начинают вспоминать, что любил покойный и как себя вел в аналогичных случаях, и… пошло, поехало… А там уже и до песен недалеко. Которые тоже уважал безвременно ушедший… Да, такова человеческая природа.

Очень хорошо говорили Донченко и Петр Щетинкин. Ну просто так здорово, что в носу щипало. А женщины, так те, не стесняясь, утирали слезы и всхлипывали. Одна вдова сидела каменно-спокойная, с остановившимся взглядом и голубоватым лицом.

Слушал их Александр Борисович и вспоминал старые стихи, которые, помнится, прочитал где-то еще в ранней юности. Тогда запомнились, а смысл вот, как бы сам по себе, обозначился только сейчас. Не все и вспомнил-то, всего несколько строк.

…Отчего ж немыслимоДать цветы при жизни нам?Часть бы этих лилий… —Мы б еще пожили….

Да, так ведь и получается в жизни… Одному недодано, другому, а там, глядишь, уже практически все хоть в чем-то, но обязательно обойдены. Кто воспринимает как вполне естественное положение вещей, а кто нервничает и корит окружающих. И себе, и другим жизнь портит…

Но, может быть, это происходит оттого, что родились мы и выросли совсем в другом обществе? Где, несмотря на многие издержки, человек человеку был все-таки друг? Или нас заставляли так думать, верить, а мы охотно, между прочим, соглашались, потому что положительных примеров было, что ни говори, гораздо больше, нежели отрицательных. И, совершив достойный поступок, каждый был все-таки уверен, что Родина его не забудет. Пусть и после смерти. Хотя цветы, конечно, лучше бы при жизни… Ну а что сегодня? А это ведь про нас, нынешних, и написано вон еще когда! «С своей волчихою голодной выходит на дорогу волк…» Волкам необходима свобода действий, иначе они передохнут все. Странно только, что они против стада. Легче ж охотиться! Или выбивать одиночек безопаснее? Вот и получается, если вернуться к той, «другой математике», что в обществе равнодушных и незащищенных от волков обитателей сотня «плюсов» в сумме обязательно выдаст жирный «минус»… Поэт страдал в шестидесятых, даже и не догадываясь, что воистину «немыслимо» все станет лишь сорок лет спустя, сегодня…

А застолье между тем катилось уже будто с горы.

Успел Александр Борисович и в свой адрес выслушать несколько приятных слов. Сам, в свою очередь, отметил исключительную роль Платона Петровича, переломившего, по его убеждению, «высокое» общественное мнение в пользу Алексея Георгиевича. Большой портрет с траурной лентой сбоку висел над буфетом и притягивал к себе внимание. Красивое, умное лицо, открытый взгляд… Седина на висках. Ну да, та самая…

Народ постепенно терял нить рассуждений, «самоорганизовывался» в отдельные группы. Вероятно, по интересам. Миловидная и молчаливая вдова, которая вначале куталась не от холода, а от душевного, вполне понятного озноба в черную шаль, теперь постоянно курсировала между столом, за которым уместилось больше двух десятков человек, и кухней, притаскивая новые и новые тарелки с закусками, бутылки со спиртным. Ей помогали две-три женщины с раскрасневшимися лицами.

Меньшой в семье, Лешка, играл в своей комнате, рыча там, как авиационный двигатель. Старший, Саша, сидел со всеми за столом, но ни к чему не притрагивался. Слушал, а глаза его были не по-детски печальными и глубокими.

— Скажи, тезка, — обратился к нему Турецкий, — а ты был там, где самолет-то разбился?

Тот отрицательно помотал головой.

— А хочешь?

Он закивал и даже будто засветился интересом.

— Людмила Васильевна… — Турецкий поднялся и перехватил вдову в коридоре с очередной порцией холодца в руках. — Вы не станете возражать, если мы с Сашей съездим в тот лес?

У нее вдруг руки опустились. Турецкий едва успел подхватить тарелку.

— Я и сама там еще не была… — сказала она потерянно. — Машина-то есть, да водить некому… Сказали, там и нет ничего, кроме ямы… Обломки свезли…

— Так я ж на машине. Как вы, не знаю, но, может, еще кто-нибудь захочет?..

Предложение Турецкого вызвало неожиданный прилив энтузиазма. Ехать к месту падения самолета захотели вдруг все. Но стало проблематично другое: кто поведет машины, которых, кстати, хватало? Руки-то водительские были не совсем уверенными. Впрочем, на словах уверенными тут были все без исключения, но Александр Борисович, который практически не пил за столом, а только пригублял, чтоб не сильно наседали соседи, видел, что мероприятие может стать опасным. И уже не рад был своему предложению.