Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого - Александр Солженицын
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А за тем же сразу – бездарный проворен макензеновского прорыва под Горлицей в апреле Пятнадцатого. А ведь оказывается – ещё с марта с передовой доносили о симптомах подготовки прорыва: к австрийским частям прибавляются немецкие, и номера их двух дивизий, и даже немецкой гвардии, и с тяжёлой артиллерией, и с несколькими авиационными парками, и показания австрийских перебежчиков, что наступление будет в середине апреля, – но в штабе 3-й армии Радко ничему этому верить не хотели, и ещё спокойней был штаб фронта, уверенные, что – все главные действия будут на Карпатах, – и с нашей стороны участка не укрепляли ничем. Немцы создали пятикратный перевес в орудиях, а наши не получили даже инструкции: в случае артподготовки пересидеть на запасных позициях.
И с того прорыва – Великое отступление двух фронтов на 4 месяца, при норме 8 снарядов на орудие в день, потом и меньше, редко на каком рубеже удерживались два дня подряд, а то – каждый день бой при разительном неравенстве огня, и каждые сумерки в отступлении, и бессонные ночи. На полк – 8 пулемётов, и не хватало даже винтовок, даже патронов. То – устроили оборону, но где-то в стороне нас обходит невидимый противник, и мы отступаем по приказанию. То – нет средств к обороне, и уходим сами, и так без конца. И никаких свежих частей на поддержку, да даже бывало – нет солдат уносить на себе пулемёты, тащат офицеры. И уже так все измучены, и офицерам грезится: лёгкое бы ранение, да отдохнуть.
И – всё то теперь забыть, как не было? и всех тех однополчан забыть?
А где-то далеко, вот теперь в донесениях: как в мышеловку Новогеоргиевска мы загнали на гибель четыре дивизии (уступая общественному мнению, что слишком легко у нас падают крепости). А там, ещё сбоку, бросили в небрежении Риго-Шавельский район, и немцы разлились по Курляндии, уже в Пятнадцатом году могли угрожать Петрограду. И – бездеятельность Балтийского флота, всё берегли его. (Вот он, застоявшийся, теперь и ударил в революцию.)
А Шестнадцатый год, а гвардия? Общий слух в армии был, что её уложил генерал Безобразов, на болотистом Стоходе. Но теперь-то, по документам, Воротынцев видел, что Безобразов и не мог бы сопротивляться: то был приказ Брусилова: безумная и бессмысленная атака Ковеля именно с юга, да ещё и управиться в пять дней! Приказ Брусилова – но и Ставка же согласилась. Брусилову – как-нибудь дотянуть картину своего наступления. А – что нам тот Ковель?… И нужно же было трону так возиться с гвардией столетиями – чтоб вот так утопить её в стоходских болотах ни за что?
А солдаты – те солдаты, которые в Четырнадцатом в сутки валили на мобилизацию и отшвыривали медицинский осмотр – „здоров!”, – ничего этого не знали, как их водили эти три года.
Но за всю эту цепь неумелостей и позоров – имеют солдаты и право на гнев!
Имеют – но и сегодня ещё не догадались. Только – ярость к каким-то изменникам, скорей всего с немецкими фамилиями. И – слепая ненависть к отданию чести, к офицерскому погону.
Раздумаешься – поразишься: не сегодняшней распущенности, на что их подстрекают из Петрограда, – а ещё сегодняшнему их доверию к новым верхам, к Временному правительству.
А безжизненное правительство не только не умеет собрать, направить, использовать силу фронта против тыловой шайки Совета (как упустили мартовский массовый солдатский поворот!) – но чего вообще хочет это странное правительство? Вот, оскорбляя чувства воинов, оно спешит специальным указом освободить от уголовной ответственности земгусаров, кто из них за военные годы совершил мздоимство и подлог. Значит, просто – вытягивай своих?… А четыре дня назад и ещё указ: срок явки дезертирам – продлить на 5 недель, уже до 15 мая!
Так зачем же: самим – настаивать на войне до конечной победы, „только победой мы укрепим новый строй”, и такая же директива Ставке, – и тут же самим разваливать армию? И что за наивность: всё твердить, что от революции боевой пыл только усилится? Неужели верят сами? От того, что „за Россию” переменили в „за революцию”?…
А это пасхальное двухнедельное братание – как они естественно чувствуют, сразу выказывает условность врага – и условность этой войны. Солдат всегда ждёт только замирения – а не думает о границах, о смене политических режимов и лиц. Праведная тоска по замирению. И от Временного правительства ждут теперь – не чего иного, как замирения.
А Леонид Андреев раскатывает статью: „не от войны мы устали”. Да, конечно, ты не устал.
И – право ведь народное чувство, хотя и слепо, и невежественно: расширению – надо же знать меру, оно не может быть безграничным, мы и так раскинуты – уже между рук не удержим. Вся эта „общеславянская задача” на Балканах, Константинополь – всё ведь надуманный вздор. Союзники – знают, чего они в этой войне хотят. А мы – не знаем. Но они вот и сегодня не надрываются: за неделю-другую и выдохлась „великая битва народов у Суассона и Камбре”.
Уже в прошлом году было ясно, что пора кончать, – хотя тогда так бы и довоёвывали покорно, из привычного повиновения. А теперь, после революции, грозит уже полный разгром!
Кадровый военный – и против войны?… Но война не существует сама по себе, война – не икона и не святыня. Война – только способ охранения своего государства. И если государству полезней не вести войну – так и не вести. (А вот сослуживцам по штабу – так ясно этого не скажешь…)
Но стал теперь выход из войны – ещё, ещё и ещё сложней и опасней, чем раньше. Если раньше мы прочно держали фронт и могли вести переговоры с крепкой позиции – то сейчас: кто станет с нами считаться? Нас только толкни.
Можно понять, почему немцы нас сейчас не трогают. Но и не будут слишком долго смотреть на наш развал – пойдут и захватят, сколько им угодно. В запас для торга. Двинули на Стоходе – почему не ещё где?
Не для дальней победы, а чтобы только выйти из войны, не отдав земли, надо до последней силы держать фронт! А держать – невозможно без гибких наступлений. А наступать солдаты не хотят ни шагу!… Будем слободу праздновать! Аида, Ванька, землю делить!
Одновременно надо выйти – и из войны, и из революции. Какое-то комбинированное сложнейшее отступление.
И – кто бы это мог? У кого такая сила? способность?
Но высшие стратегические задачи – это и суть задачи отступления из безнадёжного положения.
Если это правительство не смеет разогнать Совет депутатов, а вместе с ним разваливает Армию – так гнать их вкупе, только и остаётся.
Нашлось бы немало офицеров примкнуть – если б раньше создать ядро движения. Твёрдый союз военных людей.
Но его создавать – надо тайно. Это – трудно.
Кто же бы? кто бы стал во главе?
Алексеев? Нет. Нет, не решится никогда.
Гурко! – несомненно, вот кто может возглавить! Острый, мгновенный, крутой!
Надо поехать к нему – и предложить откровенно.
24
Когда после переворота уже стали достигать газеты – усумнился генерал Гурко в умственных способностях наших англо-французских союзников. Российскому перевороту ликовали – и германцы с австрийцами, но это понятно, и одновременно же англичане и французы, – эти-то чему, если в здравом уме? Не могли ж обе воюющих стороны получить выгоду от одного и того же события? – кто-то жестоко ошибался. А убедясь в нашем расстройстве, союзники (было у Гурко от них особое впечатление с петроградской конференции) поведут себя свободно от обязательств к нам, и даже заключат сепаратный мир за наш счёт: ведь немцы на Западе ничего и не ищут, они вполне удовлетворятся нашими землями.
Хотя в первую же минуту царского отречения пронизало Гурко, что всё пропало, – он, разумеется, не дал себе и подчинённым генералам опустить руки. От нахлына этой „армейской демократии” возник как бы новый род войны, внутри самой армии, – так надо было быстро выработать и новую тактику. И: всеми силами – не дать разъединить офицеров и солдат. Все приказы по Особой армии Гурко велел открыто вывешивать во всех населённых пунктах. Призывал солдат брать пример с царя: он предпочёл отречься от престола, нежели затеять внутреннюю усобицу. Урок нам всем: только не усобица! И опровергал „слухи о выборе начальников” – это невозможно, это повело бы к полному расстройству армейского управления; все такие мысли могут подавать только злонамеренные люди или подосланные врагом. Теперь стали модны солдатские собрания под приклеенным английским „митинги”, – указал Гурко своим генералам и штабам: проводить в руководство такими собраниями умеренных людей; успевать посылать на такие митинги своих инструктированных унтеров или развитых солдат, чтоб они умели вмешаться и придать собранию нужное направление. – Один раз, выходя из собора с панихиды по жертвам революции, Гурко и сам произнёс речь перед толпой солдат. Получилось отлично. Луцкий гарнизонный комитет принял постановление: никакое решение никакого собрания не считать действительным, пока его не утвердит командующий армией.
