Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 6. Рассказы, очерки, сказки - Карел Чапек

Как видите, если осенняя природа и говорит о чем-нибудь, то вовсе не об «отрешенности», но о мужественном ободрении.

Но вот однажды ночью ударит внезапно и жестоко седой мороз. Голые ветви вдруг проступят с небывалой и яркой отчетливостью, которой до тех пор мы за ними не замечали; какое все вдруг сделалось строгое, оцепенелое, неприступное, чуть ли не звенящее, как проволока или стальные прутья. Все подготовлено; каждая голая, твердая веточка — опорный пункт, защищающий подступы к жизни. Мы называем это — голые ветви, а меж тем это — ростки жизни, одевшиеся в защитный панцирь.

1934

У каждой поры свой знак, и не только на небе, но и на земле. Весна приходит под знаком птицы, всей летающей твари вообще; даже весенний Эрос — и тот крылат, и все животные, что возвещают нам весну, — крылаты; крылато все живое — будь то жаворонок, ласточка, мотылек или только что упомянутый Эрос. Лето — пора стихий, солнца, воздуха, воды и земли; поэтому оно совершается под знаком созданий стихийных — таких, как виллы, русалки, водяные, жар-птицы, полудницы и лесные нимфы, создания в большинстве своем лысые, нагие и эфирные, так что невозможно вообразить, чтобы они страдали от ненастья либо ветреной погоды. И, наконец, осень живет под знаком зверя шерстистого, укутанного шубой, рыжей либо коричневой, как каштаны, как осенняя листва, как всевозможные вызревшие по осени плоды; это — пора оленей, фавнов, кабанов и лисиц, пора, когда мужчины перестают пугать девушек и отправляются на охоту за косматым зверьем. После чего День поминовения оказывается той зарубкой, которая напоминает человеку, что год вступает под знак существ домашних, — таких, как души усопших — домовые, праздник убоя свиньи, треск огня и книжки.

За всю свою жизнь я не убил ни одного зверя; но когда в октябрьские дни случалось мне встретить лисицу, белку или самца-оленя с самками, я вдруг остро ощущал, что вступаю в совсем иной мир: в их мир; ибо октябрь по каким-то неведомым законам принадлежит им больше, чем любая другая пора вечности. Летом встретишь косулю, — как если бы встретил красавицу-девушку; благослови тебя бог, красотка, тебе нечего меня бояться. Но вот осенью встретишь оленя — словно бога либо нечто другое, столь же предвечное; затаишь дыханье и стоишь безмолвно, боясь совершить святотатство; стыдишься назвать свое восхищение его истинным именем, которое есть — благоговение.

Говорю вам, всякий олень — в какой-то мере олень святого Губерта; и когда он стоит, высоко подняв голову, увенчанную ветвистой дугой драгоценных рогов, широко расставив уши, окаменев в благородном недоверии, — в этот миг на его челе и впрямь как бы сияет нечто равноценное знамению креста. Да, если бы я был святым и христианином — это непременно был бы сверкающий крест, но поскольку человек я суетный и маловер — знак мой не крест, а что-то большое и неясное. И ты, охотник, не станешь целиться в олений лоб, ибо то был бы грех; целься, но целься в предсердье, и пусть при спуске курка охватит тебя душевная мука и страдание. Ты не разрушишь короны на голове животного и не раздробишь знака на его челе; и когда ты украсишь оленьими рогами стену, то почувствуешь себя захватчиком, который прячет в тайник похищенную корону убиенного короля. Ибо даже похищенная корона — предмет, достойный особого благоговения.

Случилось это не со мной, хотя от людей моей профессии можно ожидать чего угодно, вплоть до ребячества либо шутовства; то был муж, облеченный высокой властью, твердый и гладкий, словно меч, и жесткий, будто камень; можете мне поверить, из людского теста редко когда выходит столь крутой замес. Так вот, на октябрьском лугу перед ним как-то явилось двадцать, пятьдесят, сто светозарных и величавых ланей, увенчанных королевскими рогами; и тут у этого мужа перехватило дыханье, и он, чуть ли не дрожа от восторга или благоговения, прошептал, что это какое-то доисторическое мифическое зрелище; долго-долго стоял он так, а потом удалился тихо, неслышно, как ни из одной часовни не отходил, ни от одного капища; и еще добрый час спустя, после того как было ему явление, говорил голосом куда более тихим, чем обычно. Я привожу этот случай как свидетельство того, что зверье в октябре несет на себе печать некоей великой и божественной тайны.

Наверное, поэтому охотники, возвращаясь из засады, разговаривают необычайно шумно и громко — им необходимо стряхнуть с себя страшные чары немоты. «Вот это да! — орут они во все горло. — Слышь, подошел олень ко мне шагов на сто пятьдесят; я, почитай, битый час глядел на него, да так и не выстрелил. Да, голубчики, вот это был красавец! А полчаса спустя — снова олень; едва я подоспел — а он уже несется через поляну. Взял его на мушку с расстояния шагов семидесяти; но этот похлипче был. Да, голубчики, угощусь сегодня! Господи, и чего это я со вчерашним оплошал!»

Причина проста, ибо самые великолепные олени всегда те, которые не попали под выстрел охотника. И святой Губерт наверняка видел своего дивного оленя, оленя с крестом, в ста пятидесяти шагах от себя; ибо знайте, в противном случае, он непременно уложил бы его на месте. Даже с сияющим знаком креста на челе. И угодил бы в предсердье.

1927

Такое под силу только осени: один день весь пронизан солнцем; чистый, словно только что вынутый из шкатулки, он сияет вплоть до пурпурного заката; а другой день родится темным, весь замызганный хлюпающим дождем; он — сплошной туман, сырость и сумрак с самого раннего утра. Такие золотые и черные дни бывают только поздней осенью. Еще немного — и солнце будет другим; каждый следующий день сильнее клонится в глубины ночи, с каждым днем ночь все шире раскидывается над бескрайней и стылой землей.

Но пока еще это наше старое солнце, зрелое зрелостью всего, что мы узнали и собрали; мы доживаем еще свой старый год.

Нет, в том, что предзимье так печально и тяжко, будто тяжелая крышка люка, — повинен лишь мрак; в том повинен мрак, который неумолимо катится на нас, словно прибывающая черная вода. Мы стоим на берегу ночи и делаем отметины: вот опять прибыла; поглотила еще один кружочек белого дня; еще немножко дальше переступила демаркационную линию вчерашнего дня. Так довольно, довольно; света осталось уже такая малость! Уже довольно тьмы, довольно отступлений, довольно печали, не пора ли начать черпать из иного сосуда? Нет, не пора, еще не пора, мы еще не погрузились на дно ночи, на дно мрака; мы еще должны довольствоваться ночником и ворошить страницы былого. Не будь нетерпелив; ведь уже намечена незримая черта солнцеворота. Ничего великого не случится, никакими пушечными залпами, никаким фейерверком не будет отмечен этот твердо определенный час; он будет таким же, как всякий иной, теперь уплывающий от нас, только прибавится чуточку света, — но время это вот-вот наступит, и задержать его больше ничто не сможет. Мы, слава богу, не сегодня родились и знаем, что у нас во вселенной все возвращается на круги своя.

А впереди еще одна отметина, как памятка в семейной книге: рождество. Собственно, рождеством замыкается коловращение года; рождество вершит зрелость осени. Возвращение домой. Празднество домашнего очага. Звезда дома. Долог и тяжек год, и бог знает, сколько нагромоздит он судеб, и потерь, и приключений, но в конце обязательно будет возвращение домой, освящение дома. Войди же под кров свой, ибо год завершается.

Пусть идет дождь, пусть; пускай намокнут пашни и развезет дороги, пусть пробирает до костей мороз и седой иней ляжет на траву: все это испытание и подготовка. Странствие ли это по году или путь по истории — все равно: нужно вынести и эти тяжкие и мрачные дни.

Правда, мы тоскуем по свету; но у нас остается еще домашняя лампа; и при ее свете видно далеко вперед. Так засветим же все свои лампы, чтобы люди нашли дорогу из мрака домой. Настало время тьмы; так не гасите ни один огонек в нашем доме. Это был бы грех.

Долог и тяжек год, но он мудро устроен, пускай он завершается ночью и непогодой — и это для чего-то нужно. Для того, чтобы мы лучше и надежнее освоили свой собственный дом.

1938

Мы еще не можем утверждать, что год кончается; за городом, скажем, на межах и полях, еще царит оживление; любая козочка и коровенка стараются выскочить на пастбище, прежде чем их запрут в хлев, где им легче представлять вифлеемские ясли; еще цветут богородицыны слезки, отливает золотом крестовник и надумала цвести ползучая лапчатка. Что до почвы, то она трудится во всю мочь: она взрыта, вспахана и проборонована и теперь только вбирает в себя влагу и воздух, благоухает и проветривается, дышит и мало-помалу рассыпается, превращаясь в рыхлую пашню. В лесу еще мокнет белый гриб, коченеют желтые лисички и очерчивают причудливые круги ведьмины кольца, которым никак не могут подыскать научное название; повсюду видны румяные дядьки, которые рубят, собирают и отвозят на телегах благоуханные ветви. И животных теперь как-то больше, чем летом; с каждой пашни то с шумом взлетает стая куропаток, то заяц, петляя, стреканет к лесу, тяжело хлопают крыльями тетерева, и на пасеке белеют светленькие спинки косуль. В общем, как я уже сказал, повсюду довольно оживленно, но вдруг, нежданно-негаданно — падет на землю мглистый сумрак, то там, то сям промелькнет огонек, и весь мир вдруг немыслимо осиротеет; лишь проскрипит, направляясь в деревню, неспешная подвода да одинокий путник, засунув руки в карманы, ринется куда-то решительно и угрюмо. Год еще не кончается, но дни подходят к концу.