Строгий режим - Дёмочка Виталий

— В натуре, что ли? — удивлённо выкатил глаза Леший.

— А ты откуда знаешь? — спросил Антон с не менее круглыми глазами.

— Я ж в стакане ночью сидел, мне и рассказал Гера, что там происходит, — не стал вдаваться в подробности Бандера.

— А чё ты сразу не рассказал?

— Это в какую, в один восемь залезли?

Продолжали засыпать его вопросами Леший с Антоном, но Бандера, услышав с продола знакомую фамилию, поднял палец кверху.

— Шеляева, та-ак, Шеляева — в шестнадцатую, — услышал он в тишине голос ДПНСИ с продола и сразу посмотрел на Юрия.

Юрий сидел метрах в трёх от двери и видно было, что он не слышал этого, хотя чувствовался его огромный интерес к тому, что там происходит. Особенно после пояснений Бандеры о том, что малолетки залезли к женщинам, его прямо тянуло подойти поближе к двери и послушать, но он не решался, там стояли Леший с Антоном и Бандера.

— Да, в один восемь, — произнёс Бандера, ещё раз покосившись на Юрия. — Гера говорит, всю ночь их там трахали. Всех вы…бли, кроме бомжих.

Он заметил, как после этих слов Юрий опустил голову и совсем потух. У него и так-то было тяжело на душе после малька с восьмёрки, а тут он совсем раскис, но не плакал.

— Ох, ни х…я, — с восхищением произнёс Антон и открыл рот.

— Геру щас уберут отсюда походу, — покачал головой Леший, у которого были свои заботы. — Чё без него делать будем? Надо ноги искать опять.

— Да-а, Гера попал, — вспомнил об этом с сожалением Бандера, но тут же поднял голову. — Хорошо хоть не Василича смена была.

Он тут же поднял палец к губам, чтобы открывший уже рот Леший не успел ничего сказать в ответ, поняв намёк Бандеры, и показал взглядом на мужиков.

Леший тут же замолк, а Антон, которого рассказ Бандеры о происходившем в женской камере явно возбудил, с восхищением качал головой и медленно шёл к своей шконке.

— Ну, дела-а-а, — тянул он с широко раскрытыми глазами. Сейчас он очень сожалел, что в хате нет хотя бы какого-нибудь зачуханного петушка. Увидев, как Вано нагнулся, залезая обратно на своё спальное место, он произнёс.

— Э-э, Вано, на строгом режиме так не стоят.

Вано рассмеялся в ответ и сразу растянулся на шконке. Он понял, что это была шутка, но судьбу решил не искушать.

Шаповалов старался не смотреть на Ольгу. Лишь один раз взглянув на неё, когда она с вещами выходила на продол, он сразу вспомнил слова Плетнёва и отвернулся от неё. Он никак не ожидал, что найдёт ТАКОЕ подтверждение тем словам, в которые очень не хотелось верить. У него сразу наступило состояние такой апатии, что даже хотелось уйти с работы, на которую в последнее время всегда спешил. Но одновременно с этим в душе была такая боль, как будто в нём действительно что-то умерло. И он уже думал, что это «что-то» — это его чувства к Ольге, к той Ольге, которую он знал раньше. И когда ДПНСИ назвал её фамилию и сказал, в какую камеру её переселяет и сделал памятку на её деле, Шаполовав даже не поднял головы.

Двери находящихся на этом этаже камер один семь и один шесть были открыты, и названных в эти камеры сразу же препровождали туда, остальных спускали на первый этаж. Боковым зрением Шаповалов видел как Ольга, взяв в обе руки свои вещи, направилась в последнюю на продоле шестнадцатую угловую камеру. Он заметил, что у него не возникло никакого желания помочь ей донести тяжёлые вещи. Хоть этого он в любом случае не стал бы делать, но сам факт отсутствия этого порыва он воспринял как утрату чувств и жалости к этой девушке, которую представлял совсем иной. Спокойно он отнёсся и к тому, что она попала как раз в ту единственную женскую камеру, тюремная почтовая дорога в которую проходила не через восьмёрку, где сидел подконтрольный ему человек. И хотя во власти опера было посоветовать ДПНСИ закинуть её в любую другую камеру, делать этого он не стал. И он даже не думал о том, чтобы перевести её потом самому. Пропало даже желание общаться с ней, не говоря уже о большем.

— Что такое? — грубо спросил ДПНСИ вышедшую на продол Ольгу.

— У меня телевизор там остался, — нерешительно произнесла она.

— Иди забирай, — грубо бросил ей ДПНСИ и, равнодушно отвернувшись от неё, продолжил своё дело, взяв из стопки очередную папку. — Котлова! Тоже в шестнадцатую!

Услышав про телевизор, Шаповалов вдруг поднял взгляд на идущую обратно в восемнадцатую Ольгу. Впервые он почувствовал, что уже жалеет о своём подарке. А когда увидел, что Ольга даже не взяла его телевизор, вышла из камеры с большим по размеру телевизором и направилась в шестнадцатую, у него возникло даже какое-то отвращение к ней. И сейчас он больше жалел не о её утрате в его душе, а о потраченных из своей скромной зарплаты деньгах на этот телевизор, который ещё и уложила в свою сумку кто-то из других арестанток.

Когда разброс закончился, Шаповалов почувствовал непреодолимое желание уйти домой и выпить изрядную дозу спиртного. Но Дунаев напомнил ему о выполнении своих прямых обязанностей.

— Ты бери Короткова, а я Котова, — сказал он ему. — Крути его как хочешь, но лучше не бей, он и так должен всё рассказать. Кто. Что. Зачем и так далее. Я уверен, это Ферцев всё замутил, просто этого придурка крутить бесполезно. Ну, давай, — хлопнул он Шаповалова по плечу, — после Короткова тяни Исаева.

Они оба направились к прогулочным дворикам, бросив последний взгляд на обыскивающую хату группу, которая уже нашла те штыри, которыми малолетки проковыряли такую дыру.

На новом корпусе доносящийся со старух шум слышали только на этаже Соломы, куда непосредственно выходил соединяющий корпуса пролёт. По тому, как резко исчез с продола Дунаев с так и не дошедшей до него проверочной делегацией, Солома понял случилось что-то серьёзное и скоро это дело коснётся его. Когда он подзывал дежурного, тот ничего не мог ответить, поскольку сам ничего не знал. Он не покидал этажа и только смотрел в сторону старого корпуса через соединительный пролёт, и видел только, как выводили на продол людей с шумящих камер и ставили вдоль стены. Поперечный продол, где проходило основное действие, он не видел и ничего не мог сказать Соломе по этому поводу. Но уже само то, что едва начавшийся бунт менты сумели подавить в самом начале без вызова ОМОНа или спецназа, говорило, что там произошло что-то непредвиденное. Если бы бунт готовился, на ушах бы стояла вся тюрьма и её бы уже окружили войска. Но так как ещё неясно было, что там произошло и не грозит ли это действительно настоящим бунтом или голодовкой, Солома всё равно нервничал, потому что в любом случае у него будет огромная головная боль. И ещё неизвестно, закончится ли всё благополучно или ему самому ещё и придётся вести людей или выдвигать какие-то требования.

Наконец корпусные пришли заканчивать проверку и сразу открыли дверь его камеры. Оказывается, до него не дошли буквально метра, когда донёсся шум и они убежали на старуху. Но Дунаева с ними не было, и Солома сразу спросил у заступающего корпусного, который даже ещё не до конца отдышался, считая их.

— Чё там случилось, командир?

— Малолетки стену разломали в один девять.

— Бежали?

— Да нет, — ответил корпусной и улыбнулся. — Девок залезли потрахать. Скоро, наверное, придётся тебе пообщаться с ними, а то щас начнут жалобы строчить. Сами же должны были понимать, что их за это по головке не погладят.

Солома сразу опустил голову и прикрыл глаза рукой. Ему было всё равно, что там побили малолеток, которых даже в карцер нельзя было сажать, не то что бить. Тем более что досталось им действительно, оказывается, за дело. На самом деле, ему стало даже плохо от того, что с один девять малолетки могли пробить кабуру только в один восемь.

— Вот дают, пиздюки! — восторженно воскликнул Паха, когда дверь закрылась.

— Ну ни х…я себе, малолетки, бля! — оживились остальные, и все принялись живо обсуждать эту новость.

Один лишь Солома не раскрывал от восхищения глаза, как остальные, и не улыбался. Он один угрюмо молчал. Сама мысль о том, что Ольга даже просто находилась там, сдавливала ему лёгкие и ему было больно дышать. А подумав, что она могла ещё и заниматься с кем-то сексом, он даже зашатался и сел на шконку, чтобы не упасть. Голова немного кружилась.