Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка - Петр Астахов

— Мы пришли, поднимайтесь наверх, здесь будете жить, — сказал сопровождающий и первым стал подниматься по лестнице.

Вместе с ним вошли мы в просторное, но низкое помещение, из которого исходил запах сырого непроветриваемого подвала. Маленькая тусклая лампочка еле-еле освещала пространство и двухъярусные нары посередине, на которых могли разместиться вповалку человек пятнадцать. На нарах какое-то подобие матрацев.

Когда я сбросил мешок и дотронулся до матраца, я понял, что там когда-то была солома, которая из-за давности, а также из-за числа людей, переспавших на ней, давно превратилась в труху. От матрацев исходила затхлая вонь, а в голове родилась мысль: «Как же здесь спать.» Еще не успели выветриться недавние условия жизни в Швейцарии.

— Чтобы вещи были целы, — обратился к нам сопровождающий, — рекомендую завтра же сдать в каптерку. Вы будете здесь до тех пор, пока вас не оформят в рабочую группу. Сейчас уже поздно, и поэтому ужина не будет. На довольствие вас поставят завтра. Завтрак начинается в семь, заканчивается в восемь.

Контраст между прошлой жизнью в Швейцарии и настоящей, в Москве, усилился еще больше на следующее утро, когда мы решили пойти в столовую, чтобы позавтракать.

Помещение столовой заканчивали убирать. Со столов в раздаточное окно уносили последние миски. Полы еще не успели высохнуть от обильной воды, выплеснутой уборщиками на пол, и трудно было пройти к раздатке, не замочив ног.

На окне лежало несколько мисок. Я посмотрел на эту «посуду» и мне стало не по себе. Она была изготовлена из консервированных банок американской тушенки, на сторонах которой сохранились еще фирменные надписи «Made in USA».

Можно ли осуждать бедность? Тем более бедность после тяжелейшей войны и разрухи! И тогда я не осуждал ее, а просто при виде этих мисок в сознании моем возникли мысли о нищете народа и о том, что, преодолев военные трудности, ему тут же нужно готовиться к трудностям послевоенным. И так всю жизнь! Для чего же тогда эта постоянная борьба без результатов и улучшения, когда самодельные жестяные миски сорок пятого сменились на пустые прилавки девяностых? Можно ли не замечать эту оскорбительную бедность? До каких же пор?

Из раздаточного окна нам дали две миски горячей овсяной каши, разваренной до клейстера. В шутку овес прозвали «конским рисом» и очень хорошо использовали в заведениях МВД и ГУЛАГа. Его действительно предпочитали многим другим лагерным кашам за калорийность и другие вкусовые качества. Однако сваренный на воде овес, с добавлением всего лишь соли не вызывал этих чувств у нас, еще не успевших отвыкнуть от швейцарских продуктов.

И каждый раз, когда мы приходили в столовую, чтобы получить пайку хлеба и черпак баланды, в памяти возникал разговор с Владимиром Ивановичем о благодатной стране и ее продовольственном изобилии. Зачем же они так поступали? Ответ один — обмануть, ввести в заблуждение, заманить в сети.

Все случившееся после разговора подтвердило это.

Уже на следующий день началась проверка. Разговор происходил у лагерного оперуполномоченного (у «кума» — называют их в лагерях). Первые показания о плене у лагерного опера повторялись еще много раз на допросах на протяжении долгих лет и в разных ситуациях. Об одном и же, с начала и до конца, с целью сравнения всех ранее данных показаний на предмет выявления чего-либо нового, утаенного от следствия в прежних допросах. Установка в работе с таким контингентом была одна — не верить ни одному слову, все от начала до конца подвергать сомнению и отрицанию.

Это был проверочно-фильтрационный лагерь (сокращенно ПФЛ) № 174 при Подольской контрразведке СМЕРШ. Следователем назначили ст. лейтенанта Шмелькова.

При первых допросах он не проявлял особой неприязни, казалось, что настроен он к нам скорее доброжелательно. Потом это отношение сменилось на официально-подчеркнутое, а в итоге «доброжелательство» обернулось решительными действиями.

Лагерь находился в центре Москвы. Расконвоированные обслуживали производственные объекты города. У них было право свободного выхода за зону. Об этом мы узнали в первые дни, и я решил воспользоваться этим, чтобы известить о своем возвращении тетю, Людмилу Семеновну. Адрес ее я не забыл и попросил одного из расконвоированных сходить к ней на квартиру в Клементовский переулок.

Я получил ответ на записку в тот же день. Она передала с ним бумажный сверток с пряниками и соевыми конфетами и извещала меня о скором свидании с ее мужем Леонидом Наумовичем Галембо.

Оно состоялось на следующий день.

Вечером за мной пришел дневальный из управления и попросил явиться к начальнику лагеря. Когда я вошел в кабинет начальника, у стола в белом военном полушубке стоял дядя Леня и встречал меня доброй улыбкой родственника. Я обратил внимание на его капитанские погоны. Его улыбка приободрила меня.

Он знал меня мальчиком после приезда в Москву в 1939 году, и я запомнил его, как хорошего и доброго человека. Похоже, что и в эту минуту, несмотря на лагерь, куда меня «занесло», он испытывал ко мне те же чувства.

Мы обнялись как близкие и оба были по-настоящему рады неожиданно свалившемуся свиданию, с трудом сдерживая эту радость и улыбку. Меня поразила военная форма дяди Лени, его доверительные отношения с начальником. Как выяснилось потом, Леонид Наумович служил в аппарате Госбезопасности и сам был начальником лагеря немецких военнопленных.

В эти минуты я коротко рассказал о себе, сказав, что вины за собой не имею и, надеюсь, что в скором времени, после проверки, получу возможность уехать в Баку. Помню, что снял с руки золотые часы, подаренные мне Павлом, и на глазах начальника надел их на руку дяди Лени.

— На Вашей руке они будут сохраннее.

Наше свидание продолжалось не более десяти минут. Леонид Наумович в следующий раз обещал привезти с собой Люсю.

Потом мы простились, и я в радостном возбуждении вернулся к себе.

Через несколько дней мне разрешили передать дяде Лене наши вещи. Он приезжал на машине, чтобы забрать их. И тогда же договорились о продаже кое-каких вещей, чтобы купить продукты, которых здесь явно не хватало.

Я с нетерпением ожидал встречи с Люсей, чтобы рассказать ей о своей жизни и услышать долгожданные вести о доме. Прошедшие четыре года обернулись вечностью — трудно было предугадать то, что произошло в далеком Баку.

Наконец, мы встретились. Люся пришла с Леонидом Наумовичем. Несмотря на трудные годы войны, которые она провела в эвакуации в Сибири, проработав около двух дет в госпиталях Новосибирска и Красноярска, она мало изменилась внешне, да и было ей лишь тридцать пять лет.