К суду истории. О Сталине и сталинизме - Рой Медведев

После оглашения заявления заграничной организации меньшевиков подсудимые по предложению Крыленко выступили с опровержением этого заявления и еще раз подтвердили свои прежние показания. Через несколько дней все 14 подсудимых были приговорены к лишению свободы на срок от 5 до 10 лет.

ФАЛЬШИВЫЙ ХАРАКТЕР ПОЛИТИЧЕСКИХ СУДЕБНЫХ ПРОЦЕССОВ 1928 – 1931 гг.

К сожалению, даже после XX и XXII съездов КПСС во многих книгах, статьях и учебниках по истории партии вопрос о политических судебных процессах 1928 – 1931 гг. излагался примерно так же, как это делалось 50 – 60 лет назад. Писать подобным образом можно было лишь при крайне некритичном отношении к материалам и документам, которые открыто публиковались в СССР в 1928 – 1931 гг. и знакомство с которыми не составляет большого труда [272] .

Следует сказать, что при внимательном чтении этих протоколов суда, обвинительных заключений, речей прокуроров и защитников создается твердое убеждение в сознательной фальсификации большей части материалов обвинения.

В деле Промпартии неувязки начинаются с обвинительного заключения, в котором говорится, что руководство Промпартии состояло из бывших крупных промышленников или людей, занимавших высокооплачиваемые командные должности в дореволюционной промышленности. Однако, как выяснилось на суде, ни один из восьми обвиняемых не был капиталистом или даже сыном капиталиста. Все происходили из семей ремесленников, крестьян, служащих, небогатых помещиков. В частной промышленности работали до революции только трое, причем Ларичев всего три года. «Одна из исходных причин создания контрреволюционной организации, – говорилось в обвинительном заключении, – это политические убеждения старого инженерства, колебавшегося обычно от кадетских до правых монархических убеждений». Но и это положение не получило подтверждения на процессе. Из восьми подсудимых только Федотов примыкал раньше к кадетам. Остальные мало интересовались политикой, а некоторые состояли в прошлом в РСДРП. Даже Крыленко вынужден был характеризовать некоторых обвиняемых как «политически безыдейных людей, для которых вопросы политики никакой роли не играют». Как указывалось далее в обвинительном заключении, политические настроения обвиняемых «подкреплялись разницей в деловом и бытовом положении инженеров до и после революции; естественным недоверием Советской власти к инженерству». Однако из материалов процесса видно, что все обвиняемые занимали до ареста крупные посты, так что трудно говорить в отношении этих людей о недоверии. Материальное положение большинства обвиняемых было к моменту ареста лучше, чем до революции. Вообще вопрос о мотивах «вредительской деятельности» лидеров Промпартии оказался к концу процесса совершенно запутанным. Перечеркивая сказанное ранее, Н. Крыленко в заключительной речи заявил: «Никаких идей, даже внутренней убежденности у них не было и нет и не может быть, ибо вы видели цену, за которую все делалось… лишенные какой-либо идеологической опоры, они шарахнулись в лагерь прямой контрреволюции и как наймиты за деньги стали работать, отказавшись, по существу, от всяких претензий на идеологическое руководство и политическую устойчивость… Рамзин не из тех людей, которые за идею бескорыстно работают. Болтовня, что он не получал за это денег».

Подобное заявление задело Рамзина, так как оно, по-видимому, противоречило заранее согласованному сценарию, и он в своем последнем слове стал возражать Крыленко. «Можно ли было, – сказал Рамзин, – из-за денежных расчетов, из-за приработка 10 – 20 – 30% к жалованью рисковать головой, идти на предательство, измену, вредительство? Я думаю, что никто не поверит этому… Что я мог ожидать от перемены власти? Ничего лучшего, во всяком случае, потому что я имел в Советском Союзе то, о чем редко заграничный ученый может мечтать как в смысле материальной обстановки, так и в смысле исключительной благоприятности научной обстановки, в которую я был поставлен».

Много нелепостей и противоречий можно обнаружить и в показаниях обвиняемых. Так, например, Рамзин говорил, что белоэмигрантские организации устроили ему встречу с руководителями французского генерального штаба, которые ознакомили Рамзина не только с общими решениями Франции о скорой интервенции, но и с оперативными планами французского командования. Рамзину якобы сообщили направления главных ударов французского экспедиционного корпуса и союзников, места высадки десантов, сроки нападения на СССР и т. п. Ясно, однако, что никакой генеральный штаб не стал бы посвящать Рамзина в конкретные планы интервенции, даже если бы такие планы существовали.

Вообще уже для условий конца 20-х гг. являлась крайне сомнительной сама возможность создания на территории СССР подпольных партий, объединявших тысячи членов, со своими центральными комитетами, рассылающими на места письменные директивы и инструкции, имеющими прочные связи с западными посольствами в Москве и заграничными центрами. Кстати, на описываемых нами процессах следствие открыто заявляло суду, что оно не располагает вещественными уликами и документами всех этих подпольных партий. О всякого рода директивах, воззваниях и инструкциях обвиняемых партий, о резолюциях и протоколах заседаний говорилось на процессах немало, но ни один из подобных документов не был представлен суду и общественности. Следствие объявило, что подсудимые успели уничтожить перед арестом все документы. «Проанализируем дальше тот же вопрос, – говорил в заключительной речи на процессе Промпартии Н. В. Крыленко, – какие улики могут быть? Есть ли, скажем, документы? Я спрашивал об этом; оказывается, там, где они были, там документы уничтожались… Я спрашивал: а может быть, какой-нибудь случайно остался? Было бы тщетно на это надеяться» [273] .

Крыленко пытался доказать, что и без документов суд может вынести приговор, опираясь на «чистосердечные показания и признания» обвиняемых. Но почему подсудимые, зная об отсутствии улик, были столь чистосердечны и откровенны? Ведь сам Крыленко в той же речи заявил: «На слово верить гражданину Рамзину и всем остальным, несмотря на их заявления о чистосердечном раскаянии, я не могу и не верю». Трудно было в данном случае обвинению свести концы с концами.

В обвинительном заключении говорилось, что Промпартия планировала назначить на пост министра промышленности и торговли в будущем русском правительстве П. П. Рябушинского, бывшего крупного русского капиталиста, и что с ним об этом в октябре 1928 г. вели переговоры Рамзин и Ларичев. Но после публикации обвинительного заключения многие иностранные газеты сообщили, что П. П. Рябушинский умер еще до 1928 г. и что за границей живут лишь его сыновья. Пришлось на ходу неуклюже перестраиваться. Рамзин, который уже показал, что встречался в Париже с Рябушинским, должен был дать новые пояснения.

«В имени Рябушинского, с которым я беседовал, – заявил Рамзин , – у меня полной уверенности не имеется: Петр или Владимир? Я могу его наружность описать, если это представляет интерес.

Крыленко. Важно установить, что это, по-видимому, был Владимир.

Рамзин. Это наиболее вероятно».

Спутать отца с сыном – это было уже слишком.

Неувязка произошла и с известным историком Е. В. Тарле. Он был арестован, и члены Промпартии говорили, что Тарле планировался как будущий министр иностранных дел. Но вскоре Тарле оказался нужен Сталину. Он был без большого шума освобожден и восстановлен в академии. Из его биографии эпизод с Промпартией был исключен.

Множество противоречий и неувязок было в показаниях о составе ЦК Промпартии, количестве денег, полученных из-за границы, о разного рода конкретных актах «вредительства». Иногда председателю «суда» приходилось прямо-таки подсказывать подсудимым – в чем именно заключалась их вредительская деятельность. Любопытен в этом отношении диалог Вышинского и Федотова:

«Вышинский. Была ли директива строить новые фабрики при недостаточном использовании существующих?

Федотов. Нет, такой директивы не было.

Вышинский. Не было?

Федотов. Позвольте, была директива, чтобы строить новые фабрики, несмотря на то, что существуют фабрики.

Вышинский. Нет, тут ничего вредительского нет. Строить фабрики нужно».

И далее Вышинский наводит Федотова на мысль, что директива заключалась в том, чтобы строить фабрики при неполной загрузке существующих производственных мощностей. И Федотов соглашается, что «если бы не вредительство, то можно было бы построить меньшее количество фабрик, правда, не много меньше, может быть, на одну-две, но все-таки этим путем сохранить некоторое количество валюты».

Вредительством была объявлена плохая связь научно-исследовательских институтов с производством, о чем наша печать пишет порой и сегодня. Даже осушение болот в приграничных районах объявлялось вредительством с целью облегчения интервенции.