Жизнь графа Николая Румянцева. На службе Российскому трону - Виктор Васильевич Петелин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Если бы империя была единой, как пишут, то она держалась бы сама собой, – писал Николай Румянцев Остерману 19 (30) июня 1785 года. – Но она разъединена, и поэтому ее существование зависит от соседних держав. Все великие монархии заинтересованы в ее неприкосновенности из чувства самосохранения. Это политическая пустыня, которую они должны стараться сохранять под паром… Германия – род республики, погруженной в анархию… При спорах и в законах, и в примерах можно многое найти и за, и против… В Германии, особенно на этих сценках (т. е. у мелких князей), где никогда не обсуждаются дела, а между тем господствует дух вечной хлопотливости, политика неизбежно превращается в сплетни, и россказни да пересуды заменяют мысль и доводы…» Хорошей характеристикой этой среды служит страх, испытанный Румянцевым при получении из Петербурга верительной грамоты к Верхне-рейнскому округу на имя «курфюрста Майнского». Он опасался истории, потому что нужно было прибавить имя «епископа Вормского», так как директорство верхне-рейнского округа было связано с этим званием, а не с курфюрстским достоинством. «Ваше сиятельство, – писал он Остерману, себе представить не можете, до какой крайности к мелочам и к обрядам, издавна принятым, чины Германской империи привязанность имеют».
«Не должно, – писал он в Петербург, – вмешиваться в кучу внутренних связей и раздоров Германии; нужно следить только за императором… Я держал себя ни пруссаком, ни австрийцем. Я старался заслужить уважение всех князей, причем помнил о достоинстве своей роли, возвышался над их мелкими спорами и не принимал участия в их сплетнях: поэтому-то Гогенфельс говорил, что я был – сама беззаботность в делах… Я выказывал не страх, а вид, что мои уверения – милость императрицы, которую должно заслужить… Я посещаю часто только князей, которых уважение и благоговение к императрице известны». «Нет ничего наглее слабых, когда делают вид, что боятся их, и ничего малодушнее, когда их ценят по достоинству». Безраздельна была радость Румянцева, когда ему удалось сделать строгий выговор герцогу Цвейбрюкенскому, как своему подчиненному. «Я окончил удачно мою миссию, – писал он Остерману. – Даже бранящие Вену хвалят Россию, которая ловко воспользовалась случаем, чтобы торжественно заявить себя в Германии в качестве поруки за конституцию – роль, которую прежде, быть может, могли оспаривать у нее, а отныне это уже будет трудно, ибо она только что представила громкое свидетельство своего значения, в минуту, когда Швеция молчала, а Франция лишь бормотала сквозь зубы» (Остерману 15 (26) февраля, 19 (30) июня, 3 (14) октября и 19 (30) ноября 1785 года).
«Поведение Румянцева в Германии и тон его речей и бумаг свидетельствуют о несоответствии между человеком и местом, – писал исследователь А. Трачевский. – Поставленный в мелкую среду, презирая жалкий мирок фюрстов, Румянцев сам втягивался в его тину, принимал к сердцу придворные успехи и неудачи в каком-нибудь Цвейбрюкене, старался добраться до семейных тайн фюрстов, разъезжал по мелким дворам, суетился. Любя рассуждать о политическом горизонте и широкой политике, он часто видел только ближайшую связь между окружавшими его событиями и преувеличивал их значение. Ему казалось, что его «миссия очень обширна, а время полно тревог, очаг которых здесь, в Германии» (Р. Остерману 19 (30) июня 1785 года). Высокомерный тон провинциала и дух сплетни проскальзывали в депешах Румянцева, и Остерман принужден был делать ему замечания за заносчивость.
Но Румянцев грешил не скудостью сведений, а излишним усердием. Он любил много писать и не скупился на образы и идеи. Часто извиняясь перед Остерманом за длинноту своих донесений, он однако собирался еще «приняться за картину, которую давно обдумывал – начертить портреты принцев, их министров и людей, имеющих малейшее влияние в империи». Следовательно, Екатерина не ошиблась в выборе. Она видела теперь собственными, а не прусскими глазами все мелочи германских дел. Еще менее она ошиблась в патриотизме своего агента в Германии. Румянцев вполне отличался теми свойствами ее сотрудников, за которые их отчасти ненавидели, отчасти боялись. Он «екатеринствовал», как говорили тогда, то есть горячо любил Россию, гордился ею, дорожил ее славой. Он служил так самоотверженно и неподкупно, как вообще умели служить екатерининцы, и старые, и молодые, счастливые сливать преданность к государыне с национальным чувством. Соблюдая честь России, Румянцев доходил до запальчивости, держал себя высокомерно и ссорился с другими посланниками из-за всякой мелочи придворного этикета, желая взять верх над ними. Он так усердно следил за интересами своего отечества, что его ненавидели все друзья Пруссии, а Фридрих не мог говорить о нем равнодушно и называл его «дьяволом, бешеным» (Трачевский А. С. 71).
На старости лет Фридриху II сыпались сюрприз за сюрпризами. То с Австрией недоразумение, то с мелкими немецкими князьями, то с Екатериной II, которая по-прежнему уверяла его в том, что у них прежние дружеские отношения. Он чувствовал себя уставшим, павшим нравственно, он ни во что не мог вмешиваться из-за боязни потерпеть поражение. Он чувствовал, что сейчас главный вопрос – Турция, его агенты сообщают ему, что русские и австрийские министры усиленно пробивают турецкую проблему. Будет Россия воевать с Турцией за Крым или не будет, он этого не знает. Он не только сам не участвует в процессе решения восточного вопроса, но и парализовал действия Франции, которая всегда горячо поддерживала Турцию. Но Франция решает американские вопросы. Фридрих II знал, что французский министр Вержен прямо заявил посланнику в России графу Сегюру, что, пока жива Екатерина, не быть приязни между Россией и Францией (Сегюр. 2, С. 261–265). Крым – лишь первая остановка на пути к захвату Черного моря. Северный колосс продолжит свои военные действия, пора установить союз Австрии, Франции и Пруссии на пути русских войск. Но этот союз несбыточен. Так что надежды об этом союзе неутешительны. Однако Вержен был настойчив и продолжал предлагать Версалю и Берлину соединить свои вооруженные силы и выступить против Екатерины. В то же время императрица известила Фридриха, что «если версальский двор после того, как Россия не воспрепятствовала ему лишить Англию колоний, вздумает возражать против того, что делает теперь она, то ему будет худо». Также и венский двор оскорбился предложением Вержена, и крайнее раздражение выразилось в письме Иосифа к его сестре Марии-Антуанетте, а
