Первая леди, или Рейчел и Эндрю Джэксон - Ирвинг Стоун

В то время как карета медленно тащилась по грязным улицам, она думала о женщине, которая отказалась от роли королевы бала, с тем чтобы она, Рейчэл, находилась в центре внимания. Луизе Ливингстон было всего тридцать лет, однако она уже завоевала в новоорлеанском обществе положение, к какому стремилась миссис Фарисс в Нашвилле. Но у миссис Фарисс не было природного очарования, широты натуры и врожденной любви к людям, присущих Луизе. В тринадцать лет она вышла замуж в Санто-Доминго, потеряла троих детей еще до того, как овдовела в шестнадцать лет, на ее глазах отец и два брата были убиты в восстании, спасаясь от которого она, ее мать, бабушка и малолетние брат и сестра бежали в Луизиану. Самая красивая из новоорлеанских матрон, она обладала блестящим интеллектом, оказывала Эдварду Ливингстону большую помощь в написании юридических заключений. Рейчэл думала: «Какая товарищеская атмосфера должна существовать между нею и мужем, чтобы сотрудничать с ним в таком качестве!» И ей захотелось родиться с более острым умом и быть лучшим помощником Эндрю.

Члены французской биржи много поработали, чтобы превратить свое здание в близкое подобие парижского бального зала. Нижний этаж, где стояли длинные обеденные столы, был великолепно украшен цветами, разноцветными лампами, прозрачными лентами и искрящимися хрустальными канделябрами, каких она не видела со времени пребывания у Тома Грина в Спрингфилде. Эдвард Ливингстон, высокий, стройный, хотя и слегка сутулый мужчина, умевший органически сочетать любезность и достоинство, проводил ее до отведенного ей места.

Она обнаружила, что сидит напротив лозунга: «Джэксон и победа едины». На столе, украшенном орнаментами, были расставлены золотистые окорока. В середине стола стояла пирамида, на вершине которой виднелись слова: «Да здравствует Джэксон!» Было поднято столько тостов за Эндрю, за «героя страны» и «спасителя Нового Орлеана», что ко времени, когда гости пошли наверх танцевать, Рейчэл почувствовала, что у нее слегка закружилась голова. Ее окружали дружелюбно настроенные люди, она оживленно беседовала с красивыми, безупречно одетыми мужчинами и ухоженными женщинами, танцевала не переставая менуэты и вальсы. К концу одного танца Эндрю, взяв ее под руку и улыбаясь с высоты своего роста, сказал:

— Ты прекрасна, моя дорогая.

— Ты увлечен этим бархатным платьем, оно чудесно подчеркивает мои глаза.

— Нет, я любуюсь тобой, твоим лицом, ты светишься от счастья. Здесь ты самая очаровательная женщина.

— Скажи мне, генерал Джэксон, который един с победой, — поддразнила она, — теперь, когда ты отшлепал англичан, сможешь ли остаться дома на некоторое время?

— Навсегда.

— Можем ли мы вскоре поехать туда?

— Как скоро?

— Завтра.

— Ты говоришь, как луизианские милиционеры. Разве тебе не нравится такой образ жизни, Рейчэл? Обеды и приемы, балы и новые платья, танцы, смех и музыка? Ты можешь иметь здесь все, что пожелаешь.

— Я уже и так видела больше, чем за всю прожитую жизнь. И я буду хранить воспоминание об этом вечере, пока жива. Но теперь, когда прошел такой вечер, я довольна. Я готова вернуться в Эрмитаж. Ты тоже этого хочешь, не так ли?

Эндрю не ответил.

Последующие недели вылились в фантасмагорию концертов, спектаклей в Орлеанском театре, балетов и пантомим в театре Сент-Филипп, обедов в роскошных домах видных креольских семейств, поездок с молодым Рейдом и Джаксом на поля сражений, где ей показывали расположение рот и объясняли, как они сражались. Она бродила по широкой, осененной тенью деревьев дамбе, осматривала старые испанские форты, ездила по озерам и протокам, отыскивала виллы в итальянском стиле, окруженные садами и прекрасными дикими апельсиновыми рощами.

Ее сын Эндрю проводил все дни с отцом в штаб-квартире, где он стал всеобщим баловнем. Штаб-квартира находилась в элегантной резиденции Даниэля Кларка на Руайяль-стрит, 106, в одном из немногих кирпичных зданий Нового Орлеана.

— Я также собираюсь проводить время в штаб-квартире, — дразнила Рейчэл своего мужа, стоя в большой передней комнате, которую он использовал как свой кабинет. — Дорогой, разве ты не знаешь, что в течение последних недель ты работал с восьми утра до одиннадцати вечера? Твое лицо отощало и вытянулось.

— Если бы я мог получить весточку из Вашингтон-Сити, что война в самом деле закончилась… Город готов взбунтоваться. Сегодня в газете «Курьер» помещена статья, советующая мне убираться из Нового Орлеана и дать возможность солдатам Луизианы вернуться на фермы для сева. Я посадил автора этой статьи в тюрьму как провокатора. И если федеральный судья Доминик А. Хэлл будет настаивать на его освобождении, я также заточу Хэлла под замок. Я скорее брошу в тюрьму весь этот сбитый с толку город, но не допущу распада армии до официального уведомления о подписании мирного договора.

— А в качестве начала поедем домой, запремся у себя и до утра забудем о твоих невзгодах.

Рано утром их разбудил шум толпы, двигавшейся по улице с криком: «Мир! Мир!» Эндрю вскочил с постели, накинул на себя халат и спустился вниз. Через щели жалюзи Рейчэл увидела, как он взял депешу из рук забрызганного грязью курьера, а затем услышала стон разочарования, вырвавшийся у толпы. Эндрю вернулся в спальню и бросил депешу на стол. Она ждала, что он скажет.

— Просто невероятно. В этом пакете нет ничего, кроме выданного мне секретарем Монро разрешения набрать войска, которые уже несколько месяцев сражаются под моим началом.

Дождь лил как из ведра, превратив город и прилегающие районы в болото. Торговцы Нового Орлеана не спешили с продажей продуктов питания, и сотни солдат свалились, заболев инфлюэнцей, малярией и дизентерией. Обозленная толпа порвала в клочья портрет Эндрю в кафе биржи. Рейчэл узнала от своего племянника, что герой Нового Орлеана стал злодеем Нового Орлеана, диктатором, который ради собственного удовольствия удерживает военный контроль над городом. 15 марта был день рождения Эндрю, ему исполнялось сорок восемь лет. Рейчэл хотела устроить в его честь прием, но в воздухе носилось так много вражды и болезненных настроений, что она засомневалась, будут ли правильно поняты празднества.

Наконец 13 марта 1815 года в Новый Орлеан пришли известия о ратификации мирного договора. Британский флот отправился домой, в Англию. Эндрю отменил военное положение, распустил войска Луизианы и отпустил войска Теннесси, Миссисипи и Кентукки домой. Взошло солнце, и толпы на улицах вновь кричали: «Джэксон и мир», а Рейчэл рассылала приглашения по всему городу — родственникам, адъютантам, французам, проявившим к ней доброту, на прием по случаю дня рождения генерала.

После обеда, когда ее гости собрались в гостиной на втором этаже выпить кофе с ликером, Эндрю сел в удобное кресло, вытянув ноги перед собой, в окружении своих офицеров и племянников — Джона Коффи, Эдварда Ливингстона и доктора Керра. Через комнату Рейчэл слышала, как он рассказывал о своей матери и ее попытках спасти его и его брата от британской тюрьмы в Кэмпдене тридцать четыре года назад. Видя, что все крепко выпили и не заметят ее отсутствия, она ускользнула в свою комнату, чтобы поправить прическу. Когда она стояла перед зеркалом, висевшим над красивым комодом в стиле Людовика XIV, она заметила письмо, положенное Эндрю на комод. Она узнала подпись кузена по материнской линии Джона Стокли, занимавшего важное положение в правительстве Вашингтон-Сити. Вдруг, словно рельефно выступившие из бумаги, перед ее глазами возникли строчки:

«Мы с Запада уполномочены сообщить президенту, что ваша активность и полный успех сделали вас крайне популярным среди американского народа, и я полагаю, что вы должны занять пост верховного должностного лица Союза».

Рейчэл стояла, прислонившись к комоду, одна рука ее была прижата к груди; она была слишком ошеломлена, чтобы трезво думать. Через мгновение ее рассудок вернулся в Эрмитаж, она увидела перед собой Джона Овертона с его очками в серебряной оправе на переносице, который говорил:

«Он может подняться на самую вершину, которой достоин. В этой стране есть единственная неоспоримая вершина, моя дорогая Рейчэл, и когда человек поднимается на нее, он избавлен от мелкой зависти, ревности, ссор».

Рейчэл села на краешек позолоченного французского стула, она чувствовала высоко в горле стук собственного сердца. Ведь они оказывались в водовороте разгоряченных эмоций и вражды, когда Эндрю сражался за сравнительно скромные посты; их самих, их любовь и супружескую жизнь вовлекли в скандалы, обрушивали на них обвинения, горечь, вражду, дуэли и убийства, что же, во имя Бога, случится с ними, если встанет вопрос о борьбе за пост президента Соединенных Штатов? И как было сказано на семейном совете в доме ее матери, когда они впервые узнали о предстоящем разводе с Льюисом Робардсом в Харродсбурге, «след сохранится навсегда, и любой сможет им воспользоваться в своих корыстных целях».