Замурованные: Хроники Кремлёвского централа - Иван Миронов

— Запросто мусора могли спрятать, пошерсти у себя. Перебрав свои баулы, Олег снова вернулся к расследованию.

— Посмотрите, пожалуйста, у себя, — неожиданно предложил Олигарх.

— Олег, тебе надо, ты и смотри, носки только не помни, — огрызнулся я сверху. Выкурив еще пару сигарет, Олигарх застучал в тормоза.

— Старшой, у меня книга пропала, вы не брали?

— Нет, — категорично ответил продольный.

— Как это — нет? А куда она могла деться? — закричал Олигарх.

— В камере поищи, — отрезали снаружи.

На вечерней поверке Олег обратился к дежурному:

— У меня книга пропала.

— Пишите заявление — найдем, — улыбнулся «мальчик-девочка». — Здесь ничего не пропадает.

Цирики исчезли за тормозами. Сквозь злобный прищур Олег торжественно рассматривал сокамерников.

— Что ж, буду писать заявление. — Олигарх ультимативно подбоченился.

— Шмон обеспечен, — задумчиво проговорил я.

— А что остается? — Олигарх нас явно шантажировал.

— Значит, завтра шмон! — обреченно подытожил Серега.

— Ага. — Лысый уже не скрывал злорадства. Запала хватило до следующего утра.

— Олег, это мы книгу забрали, — признался Жура.

— Я знаю, — победоносно бросил Ключников.

— Что же получается, — авторитетно резюмировал Кумарин. — Ты решил вломить хату руками мусоров? Красиво!

— Володя, я… я… — залепетал Олигарх, про себя проклиная шахматы, книжки и сокамерников.

Возвращенную литературу Олег больше не открывал. Играть не стеснялся. Выигрывать ему стало за радость, проигрывать — за счастье. Но осадочек, увы, никуда не делся.

Сегодня на повестке дня рассмотрение Верховным судом кассационной жалобы на решение Мосгора о продлении сроков моего содержания под стражей. В девять заказали «с документами» и повели «на телевизор».

Меня сопровождали два старлея — молодые ребята с соображающими лицами, одинаковой комплекции: невысокие, худощавые, чернявый и светло-русый.

— Что это прокурор зачастил? — спросил я, когда табличка с названием централа осталась за спиной.

— Наверное, хату себе подбирает, — скрамольничал чернявый.

— Все там будете, точнее здесь, — не удержался я.

— Мы уже здесь, — равнодушно ответил тот. — Думаешь, велика разница?

— Одно дело — сидеть, другое — подглядывать.

— Ну, еще неизвестно — кому хуже.

— У вас есть выбор, а значит, свобода.

Вертухай промолчал, задумавшись об услышанном. Пройдя сквозь следственные кабинеты общей «Матроски» третьего этажа, мы поднялись на пятый — последний. Сняв навесной замок со студии 519, вошли вовнутрь. Меня посадили в клетку перед мониторами, расстегнули браслеты. Заседание коллегии назначено на одиннадцать. До выхода в эфир оставался примерно час.

Цирики уселись возле аппаратуры, позевывали, перекидывались ленивыми фразами. Я принялся рассматривать технику. Жидкокристаллический монитор, видеотранслятор, факстелефон-ксерокс… Между тем беседа вертухаев свернула в неожиданное русло. Чернявый со знанием дела объяснял приятелю, как не платить за воду, отматывая назад водопроводный счетчик. Я улавливал в предложенной технологии лишь некоторые наименее напыщенные терминологией фразы: «переход из поступательного во вращательное… очень слабые электромагнитные потоки… фазы… возникает потенциал…».

— Откуда такие познания, старшой? — искренне удивился я.

— Из Академии приборостроения, — не без гордости пояснил тот.

— В академии учишься?!

— Учился. Закончил.

— Неужели?! А здесь тогда что забыл?

— Нормальная зарплата, терпимый пятидневный график, легкая пенсия, соцпакет и отсутствие головной боли.

— Нормальная зарплата — это сколько?

— Пятнадцать—семнадцать тысяч.

— Тогда почему на общий централ не переведешься? Там десятку в день в легкую поднимешь. Здесь-то живых денег нет.

— На живых деньгах и ловят живо. В лучшем случае — по собственному, в худшем — самого закроют. Хочется спокойной жизни. Хотя достало уже все. С первого января льготы поотменяли. Гаишники начали ФСИН долбить. Раньше удостоверение показал и ехал дальше, а сейчас квитанция с нотацией в нагрузку.

— На чем ездишь?

— Форд Фьюжн.

— В кредит небось?

— Ну, да.

К разговору присоединился второй старлей, мне удалось вкратце составить социальные портреты обоих. Технарю было двадцать семь лет, все устремления упирались в пенсию, необременительный бензин, и чтобы его болото, с натяжкой именуемое «жизней», минули бури и штормы. В отличие от холостого товарища, второй старлей к своему четвертаку от рождения успел уже обзавестись семьей — женой из Мордовии и двухлетней дочерью. Образование — средне-юридическое, прописка московская, а в глазах — усталая пустота и суицидальная разочарованность.

— Черкизовский рынок закрывают — одеваться станет негде, — молодой отец изможденно моргнул белесыми ресницами.

— Зачем вам шмотки, вас штанами и фуражками государство обеспечивает, — мне захотелось утешить бедолагу. — Дешево, но выразительно.

— Есть у нас особо талантливые, которые и по улице в форме ходят, — усмехнулся чернявый. — Больные люди.

— Кстати, кто на централе музыкой заведует?

— Техник, ему уже под семьдесят. А радио мы выбираем.

— По какому принципу?

— Во-первых, чтоб вещание без пауз, во-вторых, никакого блатняка, и самое главное, чтобы нам нравилось.

— Почему диски не ставите?

— Да у нас только радио и усилитель.

Неожиданно заработала аппаратура: головка с видеоглазом развернулась в мою сторону, на экране появилась картинка из зала Верховного суда. Сначала минут двадцать ораторствовал я, затем голубое пятно женского подобия, именуемое прокурором, потом одно из трех черных пятен под зернистой желтой курицей. Удручал не приговор — «решение Мосгорсуда оставить без изменения», удручала стремительно прогрессирующая близорукость.

По окончании прямого эфира младший цирик достал наручники.

— Браслеты впереди застегни, — попросил я.

— Извини, не положено. Нам же потом влетит, — замялся технарь. — У нас только один наручники впереди носил.

— Это который?

— На «ш», — шепнул белобрысый, рефлекторно оглянувшись по сторонам.

— Шенгелия, что ли?

— Ага. Сам жирный, руки короткие, за спиной не сходились, — усмехнулся чернявый.

— Ну тогда в следующий раз у меня тоже не сойдутся.

Перед стеклянной тумбой с Марьей Васильевной, загораживая проход, толпились трое в подбитых кожей алясках, «как у Путина», с дорогими телефонами и барсетками.