Хоровод воды - Сергей Кузнецов

Если бы я мог написать тебе письмо – я бы написал его и сжег.

Если бы я нашел дупло – я бы прошептал туда о своей любви.

Если бы я мог найти слова – я бы нашел их и снова забыл.

Но слова любви не нужно искать и невозможно забыть: они всегда просты. Даша, я люблю тебя – вот и все.

Я люблю тебя – и хотел бы прожить с тобой всю жизнь. Я хотел бы, чтобы ты стала моей женой, чтобы светлым весенним днем мы вошли в церковь и я надел обручальное кольцо тебе на палец.

И в этот момент Никита вспоминает: он забыл у Даши дедово кольцо.

65. По району

– Вот посмотри, – говорит Мореухов и улыбается щербатым ртом, – разве это не прекрасно? Видишь, в окне цветы на подоконнике, весь подоконник в цветах! Они же эти цветы поливают, ухаживают за ними. Много лет уже, представляешь?

Вдвоем они идут мимо тропаревских девятиэтажек, заглядывают в окна. Мореухов рассказывает, Лена слушает.

Сегодня на ней теплая куртка и джинсы, слишком светлые для грязной московской весны. Два часа назад Лена позвонила Мореухову по домофону. Вроде как номер квартиры он сказал ей при первой пьяной встрече. Якобы сказал.

Похоже, история разворачивается по всем канонам фильма нуар. Теперь фам фаталь должна меня соблазнить, думает Мореухов. Ну, посмотрим.

– Гляди, а вот здесь обои лет двадцать не меняли. Модные были обои в восьмидесятые, может, помнишь? А теперь таких уже не увидишь нигде!

Когда Лена позвонила, Мореухов как раз работал: Димон подкинул заказ. В свое время, завязав с деятельностью Самого Талантливого Художника Нашего Поколения (тм), Мореухов сразу объявил, что готов работать иллюстратором или дизайнером.

– Ну да, – объяснял он Димону, – раньше я был против халтуры. Но почему? Потому что халтура дезориентирует: начинаешь путать, где для вечности, а где для денег. Где работа, а где халтура. В результате работа превращается в халтуру, а халтура перестает устраивать заказчика. А если вообще не работать, в халтуре нет ничего зазорного. Работа как работа.

Димон уже несколько лет служил арт-директором в известном глянцевом журнале (возможно, том самом, что Аня брала почитать у Зинки) и время от времени приносил Мореухову заказы. Журнальная графика входила в моду. У Мореухова был свой стиль – нервный и неряшливый, но безошибочно узнаваемый. Да и вообще он неплохой рисовальщик – особенно сейчас, когда не пьет уже месяца два.

– Иногда хочется все это нарисовать, – говорит Мореухов Лене. – Эти скамейки у подъездов, ржавые гаражи, перестроечные ракушки… это же уходящая натура, как леса Амазонки. Лет пять-шесть – и ничего этого не будет. Останется сплошной евроремонт и разные формы Церетели.

В гости он Лену не позвал: в квартире, как всегда, было немного не прибрано. Спустившись, он предложил пройтись по району.

– Я покажу тебе Тропарево! – с пафосом сказал он.

– А тут есть что смотреть? – удивилась Лена.

– Еще бы! – ответил Мореухов. – Это лучшее место в мире! Я у Аксенова читал повесть когда-то. Там герой типа обретает Бога… ну, как мой отец и многие в семидесятые. И, значит, он обретает Бога и вдруг замечает: в новостройке, где он живет, есть божественная гармония. Так вот, я всегда был уверен: это про юго-запад. Тут из стандартных блочных домов сумели построить удивительный ансамбль – башни, полукружья, прямоугольники. И тут же – лес и речка.

Правда, в девяностые божественная гармония покинула Тропарево – все пустыри стали срочно застраивать. Божественная гармония, как выяснилось, – исключительно советский феномен.

И вот они идут между длинных девятиэтажек, заглядывают в низкие окна первого этажа. Цветы на подоконниках, кружевные занавески. Иногда – незадернутые шторы, видна гэдээровская люстра под хрусталь, верхний край дээспэшной стенки, чешские книжные полки до потолка.

– Ты видишь, – говорит Мореухов, – почти ничего не изменилось. Будто советская власть не кончилась пятнадцать лет назад. Ни евроремонта, ни итальянской мебели, вообще никакого дизайна. Словно время там, внутри, остановилось. Нам казалось, это убожество, а теперь видно – это же прекрасно!

– Почему? – спрашивает Лена.

– Понимаешь, двадцать лет назад люди старались подражать Западу. В том числе западному дизайну, западной моде. Это было очень неумелое подражание, над ним легко смеяться – а когда в магазинах появились товары, все это подражание смела волна китайского ширпотреба. Но на самом деле эта попытка воссоздать западный дизайн и западную моду – она ведь абсолютно самоценна. В ней есть удивительный зазор между материалом и идеей. Парадокс. Наглядная демонстрация того, что материя несовершенна как таковая. Поэтому копия лучше оригинала: в ней одновременно присутствует идея оригинала, материал копии и зазор между ними. И в этот зазор легко проваливается вся мировая философия. Посмотри: эти люди живут, даже не задергивая шторы. Им нечего стыдиться, нечего скрывать. У них простая, обычная жизнь, какая и должна быть. Занеси в такую комнату стул из «ИКЕИ» – и все пропадет, все разрушится.

– Ну, «ИКЕА» – это, конечно, примитив, – морщит нос Лена, – но я бы не хотела жить в такой квартире.

– Примитив – хорошее слово, – подхватывает Мореухов. – Уют – примитивная вещь, жизнь сама по себе примитивна. Вещи не должны быть красивыми, пусть лучше они будут безобразными, безвкусными, отталкивающими. Тогда захочется вдохнуть в них душу, оживить. Вспомни советские машины – их всегда ремонтировали сами, не было всяких сервисов, ремонтов. Эти машины были – члены семьи. В моем классе у двух мальчишек были машины, у одного горбатый «запорожец», у другого «Жигули». Так эти ребята свои машины так любили, как обычно дети любят кошку или там щенка. А сейчас ведь не может быть ничего подобного!

– По мне, отечественные машины небезопасны, – говорит Лена.

– По мне, отечественная жизнь небезопасна, – отвечает Мореухов. – Вот смотри, смотри, я как раз об этом говорю!

Трое мужчин в грязных куртках и взлохмаченных ушанках склонились над раскрытым капотом. Светят фонариком, оживленно жестикулируют.

– Видишь, видишь – они обживают эту машину, все вместе, всей семьей или всем подъездом. Машина скрепляет их дружбу. А если отогнать в сервис – какая дружба? Одни деньги.

– Да, здесь у вас вообще немножко по-деревенски, – говорит Лена и кивает на двух немолодых женщин на самодельной лавочке у подъезда. – А ты давно тут живешь?

– Считай, с рождения, – отвечает Мореухов и после паузы спрашивает: – А ты?

– Я – неважно, – говорит Лена, – я про тебя. Ты тут прожил всю жизнь, и тебе хочется, чтобы ничего не менялось. Чтобы здесь был музей твоего детства. Это даже трогательно.

– Глупости. – Мореухов не хочет быть трогательным, он хочет быть радикальным, парадоксальным, неожиданным. – Я не хочу, чтобы здесь был музей. Я хочу, чтобы здесь была своя жизнь – и не такая, как в соседнем районе или в центре. Вот здесь она – такая, словно пятнадцати лет не было. В другом месте – по-другому. Потому что Москва не может быть музеем, то есть традиционным музеем. Она – сама по себе динамический музей, памятник самой себе, вечно меняющийся, разрушающий себя.

Кажется, Лена не слушает.

– Всю жизнь – в одном районе, – задумчиво говорит она.

– Надеюсь, всю жизнь получится, – отвечает Мореухов, а сам думает: ну как можно уехать из района, где под каждым кустом тебе довелось говорить с Богом?

Неподалеку отсюда летом они с Соней Шпильман выпивали на канализационном люке, выступающем из земли как небольшой круглый столик. Портвейн привезли из Крыма, а пиво покупали у метро.

Наступала зима, и они согревались водкой в местном лесу, где на опушке еще не было одноименного магазина.

Весной Соня сделала аборт и уехала с родителями в Израиль.

Как можно уехать из района, где ты столько пил?

– А ты правда говорил, что ты художник? – спрашивает Лена.

– Типа того, – отвечает Мореухов. Когда он трезвый, ему стыдно, что он художник. Лучше бы режиссер или рок-музыкант.

– Ты рисуешь?

– Да, иногда, – кивает Мореухов, – когда ты пришла, как раз заканчивал иллюстрацию для модного журнала.

– А заказы принимаешь?

– Когда время есть, – солидно отвечает Мореухов. – А что?

– Я хочу заказать свой портрет. Нарисуешь?

Ого, думает он, вот это прекрасный поворот сюжета! Фильм нуар во всей красе! Давненько я не рисовал портретов.

– Вполне, – говорит он. – Это не так чтобы моя специализация, но я это люблю. Особенно если портрет красивой девушки.

Конечно, Мореухов не объясняет почему. Димону бы сказал: когда их рисуешь, они лучше дают.

– А дорого возьмешь? – спрашивает Лена, и Мореухов задумчиво переводит взгляд в темнеющее вечернее небо.

– Ну, сговоримся, я думаю, – кивает он и тут же, меняя тему, тычет пальцем куда-то вдаль: – А ты знаешь, что в сорок первом немцы дошли аж дотуда? Где улица Лобачевского, там знак стоит. Так что можно сказать, мы сейчас с тобой за линией фронта.