Озеро Радости - Виктор Валерьевич Мартинович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На выходе к ней подходит коротко стриженная блонди и уточняет, действительно ли она «грин». Янина сообщает, что да, приехала только что и, да, квартира нужна.
— Хочешь жить со мной? У нас будет три комнаты на двоих, — предлагает блонди.
Ее зовут Саша и она с гендерных исследований. Яся отмечает, что люди с гендерных исследований заявляют об этом сразу после имени.
— Две сотки е за комнату с дверью, полторы сотки е за проходную без дверей, — озвучивает та условия.
— Я беру с дверью, — спешно соглашается Яся.
— Не спеши платить за стаф, пока пробу не сняла, систа, — машет пальцем перед ее носом Саша. — Поехали хибару смотреть. А ты правда на стайпе?
— Вроде да, — предполагает наша героиня.
— Ну, значит, я не промахнулась — деньги будут, в отказняк не уйдешь. А ты из плохих девочек, да? На митингах бедных милиционеров по шлемам каблуками била?
— Нет, с чего ты взяла?
— Совет не так просто растрогать. — Блонди криво усмехается.
Девушки выходят из здания и бредут по аллее к остановке. За оградой из можжевельника — автостоянки для студентов и преподавателей. На последней машины куда проще, чем на первой. Зато есть шлагбаум. Фуко бы порадовался. Но Яся думает не о Фуко. У нее есть воспоминание, связанное со шлагбаумом.
— Мне пятнадцать тысяч штрафа в Беларуси зарядили, — наконец возвращается она в разговор. — Я невыездная.
— Ну как-то ж выехала, — не верит Саша.
— Я в Москве жила, оттуда и приехала. У нас с Россией списки невыездных не совпадают.
— А я думаю, откуда этот акцент? — хлопает ее по плечу гендерная исследовательница.
Некоторые фразы, сказанные по-белорусски, звучат особенно остро.
— Акцент? Неужели так заметно?
— А то ж! А за что штраф?
— Я с распределения уехала.
— О, так ты не озабоченная! — восхищенно смотрит на нее Саша. — Ты — конченная! С распределения уезжать! А под правительственный кортеж прыгать не пробовала? Чтоб остановились и до дому подкинули?
— Так сложилось, — сжимает губы Янина.
* * *
Они едут в центр на троллейбусе, в котором звучит Шопен. Люди в троллейбусе брендированы лучше, чем в Москве. У окна сидит городской интеллектуал в твидовом пиджаке с замшевыми нарукавниками, в круглых очках и с седой бородой. На его лице глубокомысленное выражение. Вот едет бабушка, на ней — макинтош, полуботинки на каблуке-рюмочке, в руках — ридикюль и зонтик с костяной рукояткой. Рядом с ней — дипломник, у которого узор на бабочке перекликается с оторочкой на вырезе карманов, а в лаковых туфлях — шелковые носки алого цвета. Будучи уволенным с работы, человек тут как будто идет в специальный магазин для бомжей и покупает грязную парку и состаренные штиблеты, дабы видом своим сообщить, в какой социальной нише находится. Янина рядом со своей эффектной спутницей выглядит невнятно. Непонятно, студентка она, девушка из клуба или человек, едущий в тот самый магазин для бомжей. Ее социальная ниша, впрочем, не вполне ясна и ей самой.
Возле одного из мостов они выходят и после недолгой прогулки оказываются у здания, которое с некоторой натяжкой можно было бы назвать дворцом, без натяжки — особняком, а на нейтральное «дом», пожалуй, оно могло бы и обидеться. Вход венчает фигурка сидящего в круглой розетке младенца, а все правое крыло состоит из сцепленных пилястрами высоких окон, навершия которых увенчаны плоскими парусами с изображением белых лилий. Саша открывает украшенную изображениями стилизованных пальм и папоротников дверь, и они оказываются в просторном зале. В его пол впечатаны клетчатые пятна солнечного света: он льется даже с потолка, который удивляет собственной стеклянностью. В этом зале хочется превратиться в акокантеру или, на худой конец, в орхидею. И сделать смыслом своего существования простое вытягивание бутонов к солнечному свету.
— Я хочу жить здесь, — очарованно произносит Яся.
— Стояночка, sista! Эта комната не сдается. Здесь ты дашь дуба. Зимой тут двенадцать градусов. Отопление не справляется, слишком много стекла. Рамы рассохлись, им почти двести лет. Наши конуры — за этими дверьми. — Саша указывает на расходящиеся по сторонам от зала проемы.
— Тут была оранжерея? — Яся щурится в падающем сверху свете.
— Нет. Зимний сад. В девятнадцатом сьекле люди лучше вырубали эко-архитектуру. И плох был тот дом, в котором не было зимнего сада. Особенно если хозяин не колбасой торговал. А этим домиком владел ополяченный белорусский шляхтич, баловавшийся поэзией и живописью. В моем кабинетике он баловался поэзией, в твоем — живописью.
Саша с трудом открывает тяжелую белую дверь, где в раму из кистей и палитр старательно вписан барельеф усредненных романтизмом итальянских гор. Они увенчаны силуэтами акаций. На Сашиной двери — глубокомысленная муза, отложившая арфу и взявшаяся за перо. За дверью, у выходящего в сад за домом окна, — четвертая по счету в Ясиной жизни узкая кроватка. Янина будет спать в месте, где когда-то стоял мольберт, видя во сне то, что художник пытался вызвать к жизни наяву.
— Сейчас этим спотом владеет родственничек, получивший дом по реституции, вместе с обязательством сохранять фасад и согласовывать любой ремонт с кучей ведомств. Сам живет в хрущебе на Антакальне. Почти все деньги, которые получает за сдачу от меня и за левое крыло, тратит на отопление. Обычная шняга для этих мест.
— Погоди. А что ополяченный белорусский шляхтич делал в литовском Вильнюсе?
— Систа, ты с Луны свалилась? Город был передан Литве в тысяча девятьсот тридцать девятом. А до этого тут Сапеги мерялись дворцами с Радзивиллами. Или тебе нужно объяснять, кто такие Радзивиллы?
Ясе опять хочется найти и прочитать одну какую-нибудь книжку, где было бы все: и о Плачке, и о небе, и о Сапегах, и о том, почему в столице Литвы остались дворцы ополяченных белорусских шляхтичей, а в столице Беларуси — нет.
* * *
Стиральную машину в особняк с зимним садом не завезли, возможно не только из экономии, но для того, чтобы не царапать ткань времени такими явными нестыковками. В ванной комнате царит чугунная ванная с ножками в виде львиных лап. Рядом с ней — советский умывальник, в котором так удобно
