Сказки Золотого века - Петр Киле

Оркестр заиграл вальс-фантазию М.И.Глинки. Пары закружились, между тем голоса: "Лермонтов! Михаил Юрьевич!" - продолжали раздаваться, точно эхо проносилось между сияющих колонн.

- Москва приветствует Лермонтова, как некогда Пушкина по его возвращении из ссылки, - два господина переглянулись, один из них, поэт Василий Иванович Красов, продолжал. - Но Лермонтов не получил прощения и возвращается на Кавказ.

- Ты знаком с ним? - справился другой.

- Лермонтов был когда-то короткое время моим товарищем по университету, - отвечал Красов с видом воспоминания. - Но он не очень знался со своими однокурсниками. Бывало, конечно, поздороваешься. А здесь, на балах, сопровождая барышень, вовсе не обращал на нас внимания.

- Но вы оба поэты, стихи ваши в "Отечественных записках" печатаются рядом.

- Я не видел его... десять лет - и как он изменился!

- И как?

- То был юноша... А смотри! Какое энергическое, простое, львиное лицо.

- По губам он все еще юноша. А глядит, точно львом; избаловали вниманием женщины, хотя и некрасив, и мал ростом. А танцует ловко.

- И тебя тянет танцевать? Иди. А я, видишь, не могу отвести с него глаз.

- Да разве он тебе не соперник?

- Нет, брат, его стихи чудно-прекрасны. Это, как его "Тамань" и повесть Соллогуба "Большой свет", опубликованные в одно время в "Отечественных записках", - день и ночь.

Как оценивал стихи Красова Лермонтов, мы не знаем, но то, что Краевский печатал его стихи наравне с лермонтовскими, говорит об их достоинстве. Одно из стихотворений Красова "Молитва", обычного содержания о благости господней, возможно, вызвало у Лермонтова иронию, ведь Бога должно благодарить и за зло в мире. Это "Благодарность". По содержанию кажется, что поэт обращается к женщине, но он благодарит Господа Бога:

За все, за все Тебя благодарю я:За тайные мучения страстей,За горечь слез, отраву поцелуя,За месть врагов и клевету друзей;За жар души, растраченный в пустыне,За все, чем я обманут в жизни был...Устрой лишь так, чтобы тебя отнынеНедолго я еще благодарил.

Какая горькая ирония, вполне объясняющая содержание "И скучно и грустно", обретающее тоже вселенское значение и вполне выражающее взгляд Демона, постигшего тщету как земной, так и небесной жизни.

На балу танцевал и Алексей Аркадьевич Столыпин, привлекая взоры дам ростом, красотой лица и мундира Нижегородского драгунского полка, самого красивого в русской кавалерии. Дама его тоже была хороша, одна из сестер Николая Соломоновича Мартынова, с которым Лермонтов и Монго-Столыпин учились одно время в Школе гвардейских подпрапорщиков, а с другой сестрой танцевал Лермонтов; будучи в Москве, он бывал у Мартыновых. Что касается брата хорошеньких сестер, - была и третья, - Николая Мартынова, то он вышел из Школы в кавалергарды, но, верно, не преуспев в свете, хотя и был красавец, и богат (отец его разбогател на винных откупах), отправился на Кавказ поначалу, верно, охотником, но там перевелся в Нижегородский драгунский полк, говорят, прельщенный мундиром, который очень ему шел; он возвращался в Петербург, но снова отправился на Кавказ, вероятно, в надежде именно там скорее достичь своих честолюбивых целей.

- Да, где теперь ваш брат? - Монго-Столыпин не нашел другой темы для разговора с хорошенькой Юлией Соломоновной.

- Не знаю, - отвечала барышня, краснея, - но он служит в Гребенском казачьем полку. И он уже майор, - с горделивыми нотками в голосе добавила она. Алексей Столыпин был капитаном, а Лермонтов всего лишь поручиком, не говоря о переводе из гвардии в армию.

- Уже майор?! - подхватил Монго-Столыпин в тоне барышни. - Да, этак Мартынов вскоре в генералы выйдет!

- Да, это его самая заветная мечта.

Примерно о том же говорили Лермонтов и Наталья Соломоновна.

- После смерти папеньки брату надо было выйти в отставку, но он решил продолжать свою карьеру и снова отправился на Кавказ.

- Какую карьеру?

- Как, какую!

- Гвардейские офицеры карьеру делают в Петербурге. А он кто теперь - казак?

- Майор! А вы, Михаил Юрьевич, при всем вашем уме и мужестве все еще поручик.

- О, как вы жестоки, Наталья Соломоновна! - Лермонтов громко расхохотался, вызвав испуг и недоумение в глазах молодой женщины, которая считала себя прототипом княжны Мери из романа "Герой нашего времени". Сестры Мартыновы были в Пятигорске в 1837 году, когда Лермонтов приехал туда и вынес впечатления из пятигорской жизни, описанной в повести "Княжна Мери". Поклонившись, Лермонтов устремился к дверям, где, как ему показалось, промелькнула фигурка женщины в берете, щегольски изящная, родная, как из юности, но это не было видением, ибо сердце у него застучало сильнее, как от свиста пуль. Не успел он выйти в одни настежь открытые двери, как в другие вошла Варенька Лопухина, по первому взгляду, но по второму - молодая женщина в полном расцвете красоты личности, во всем блеске здоровья, пусть и минутного, и женственности.

Лермонтов остановился, не веря своим глазам: болезни, худобы, томной слабости нет и в помине. Она вела за собою юную барышню к группе бабушек и тетушек, приехавших на бал со своими внучками или воспитанницами, все ее приветствовали ласково и почтительно.

Тут музыка смолкла, в танцах наступил перерыв, и все устремились к дверям. Варвара Александровна оглянулась на Лермонтова, глаза ее вспыхнули, как небеса, чуть приметно поклонилась, и он в толчее потерял ее из виду. Когда толпа отхлынула, в полуопустевшей танцевальной зале ее не было. Он пустился ее искать, нигде ее берет не мелькнул; с возобновлением танцев он поднялся на антресоли, и на него нахлынули воспоминания юности. Нигде ее не было, как вдруг к нему подошла барышня со знакомым лицом и с таким выражением, что они не могли не знать друг друга, но он лишь уловил в ней сходство с Варенькой Лопухиной, какой она была в юности, и это-то заняло его внимание.

Это была Екатерина Григорьевна Быховец, одна из его кузин, хотя, если точнее сказать, она считала его своим правнучатым братом, что означало бог знает, но родство с очаровательным созданием всегда приятно.

- Кузина?

- Идемте вниз. Я познакомлю вас с теткой.

- Разве я с нею не знаком? - Лермонтов сделал гримасу.

- Это другая тетка. Я с нею собираюсь в Пятигорск.

- Это не Варвара Александровна Бах...? - Лермонтов осекся, к этой фамилии он не мог привыкнуть.

- Бахметева? Нет, не она.

- Очень жаль!

- А что?

- Вы чуть не сделали меня счастливейшим из смертных.

- О чем вы говорите? - рассмеялась очень живая по характеру и прямо очаровательная девушка.

- Если мы с вами встретимся в Пятигорске, так уж быть, я расскажу вам о том, о чем никогда и никому в своей жизни не обмолвился ни словом.

- Обещаете?

- Да. Мне легко обещать, потому что мы вряд ли встретимся.

- Почему?

- Во-первых, вы можете не приехать. Во-вторых, летняя экспедиция уже началась. Ежели в прошлом году все обошлось счастливо для меня, а были жаркие дела, вспомнить страшно до сих пор, то нынче меня непременно убьют.

Екатерина Григорьевна невольно схватилась за его руку, и тут он закружил ее в танце, и оба рассмеялись превесело.

- Куда вы смотрите, Мишель?

- Туда, где вы меня нашли.

- Вы кого-то ждали?

- Да. Она была здесь.

- Она привезла племянницу на бал, препоручила ее родственнице и уехала.

- Она здорова?

- Слава Богу, здорова и похорошела удивительно, не правда ли?

- О, если бы я не любил ее всю мою жизнь, я бы влюбился теперь в нее без памяти, - Лермонтов так загрустил, что уже не мог танцевать, и остановился. - Простите, кузина. Рад был встрече и еще больше обрадуюсь, если увижусь с вами.

- Если все так, как вы сказали, Мишель, она, возможно, сочла за благо уйти?

- Какая мысль! Вы на нее похожи и мысли у вас сходные, может быть. Прощайте! Мне пора. Завтра я уезжаю.

- До встречи, Мишель!

Красов видел, как Лермонтов уходил с бала в своем армейском мундире и с кавказским кивером; у него сжалось сердце.

Лермонтов поскакал на извозчике к одному из московских любомудров Ю.Ф.Самарину, с которым часто виделся, бывая в Москве. Впечатления молодого философа от встреч с поэтом удивительны. "Это в высшей степени артистическая натура, неуловимая и не поддающаяся никакому внешнему влиянию благодаря своей неутомимой наблюдательности и большой глубине индифферентизма. Прежде чем вы подошли к нему, он вас уже понял: ничего не ускользает от него; взор его тяжел, и его трудно переносить. Первые мгновенья присутствие этого человека было мне неприятно; я чувствовал, что он наделен большой проницательной силой и читает в моем уме, и в то же время я понимал, что эта сила происходит лишь от простого любопытства, лишенного всякого участия, и потому чувствовать себя поддавшимся ему было унизительно. Этот человек слушает и наблюдает не за тем, что вы ему говорите, а за вами, и, после того как он к вам присмотрелся и вас понял, вы не перестаете оставаться для него чем-то чисто внешним, не имеющим права что-либо изменить в его существовании".