Вышел месяц из тумана - Марина Вишневецкая

– И продолжает там с успехом работать!– Лидия вновь улыбается лбом.– Конечно, его любовь к вам, детка, Анна Филипповна, не имела аналогов. Но вы, полыхнув ярким северным сиянием, надолго исчезли из нашей жизни. А она постоянно требовала разрядки и забытья.

– Я не знаю человека более жизнерадостного!

– Значит, вы вовсе его не знаете. Да и откуда бы? Когда Лодочка отправлялся к вам в Москву, деньги мы собирали ему всем миром: я брала у мужа, я брала у любовника, он брал у любовницы, которая одолжалась у вышеназванного мужа… И был Анне Филипповне в Москве фейерверк, а также салют из сорока орудий! Был?

Аня ежится. Аня с тоской смотрит в черную щель, разделяющую наш тамбур и порожек, на котором стоит в черные ботики обутая Лидия. Ни шпал, ни рельсов, ни мелькания искр – очевидно, мы мчимся с огромной скоростью.

– Извините меня, если я правильно понял,– мне не сразу удается поймать ее плывущий взгляд,– одна из здешних глав – ваша? Может быть, пятая? Может быть, потому-то…

– Мужчина, не суетитесь! Если вы, конечно, мужчина. Повествование это не для слабонервных. Как справедливо сказал пиит: И бездна нам обнажена с своими страхами и мглами, и нет преград меж ней и нами!..– наконец она улыбается и ртом, оскалив острые желтые зубки.– Как человек, имеющий канцер, вы понимаете это конгениально нам!

– Канцер?– Аня оборачивается ко мне: – Рак?

– Значит, мужчина не в курсе?

– У кого рак?– не понимает Аня.

– Анна Филипповна, вы сами сказали, что он – свой.

– Да. У меня от него нет секретов. Я прошу вас быть… Хватит кишки мотать!

– Вы хотите сказать, что вас не облучали?

– Меня?!

– Лодочка мне все плечо обрыдал.

– Она сумасшедшая!– Аня берет меня под руку и не понимает, куда увести, и ждет, что это сделаю я.

– Я думаю, вам следует уйти!– объявляет вдруг Лидия.– Девушку явно смущает ваше присутствие.

– Мы уйдем вместе и сделаем это сейчас!– Аня чуть тесней прижимается ко мне, и только.

– Так и не узнав самого главного?– Ее желтые глаза, ерзающие на висках, не всегда смотрят в одну точку, очевидно, тем и завораживая.

– Я патологически здорова!– кричит Аня.

– Лодочка тоже был патологически здоров, но его-то это не устраивало.

– Что значит был?– я.

– Вы не все знаете!– Аня.

– Мы писали с ним роман «Скажи смерти да» – в понедельник нечетную страницу приносил на работу он, во вторник четную – я. И так далее. Месяца полтора резвились. Да, что-то около сорока страниц наваяли. Теперь вот бережно храню. Мы оба с ним знали, что уйдем из жизни тогда, когда сами этого захотим. Мы ведь ни в чем не свободны: мы не выбираем ни родителей, ни детей, ни место рождения, ни его время… Мы в силах лишь выбрать способ и час своего ухода! О способе и часе мы с Лодочкой часто спорили. Я говорила ему: «Лодочка, он же – Харон! Я хочу, чтобы ты перевез меня туда. Сделаем это вместе, не делай этого без меня!» Старость – ведь это так неприлично. Все неэстетичное неприлично. Анна! Вы помните фреску?

– Фреску?..

– После вашего скоропостижного отбытия из наших широт он привел меня в комнату, в которой вы чуть менее года проживали. Не понимаю, как можно было уехать от этой стены, расписанной ради вас. Вы ничего не поняли!

– Извините, я и сейчас мало что понимаю.

– Лодочка всегда говорил, что предпочитает уход через повешение. Он говорил, что это мужественно и надежно.

У Ани подрагивают губы:

– Вы… вы все это выдумали.

– Детуся, вы помните фреску, спросила я вас! Вы хорошо ее помните? Включая и правый нижний угол, который вы заставили тумбочкой с фикусенком,– вы помните?

– Да,– Аня пробует пожать плечами, но выходит лишь легкое подергивание.– Висел там один какой-то на собственном галстуке и этим меня раздражал.

– Наши искренние извинения!– Лидия отвешивает поклон. Черный зазор между ее и нашим вагонами, кажется, чуть увеличился. Впрочем, скорее, это лишь кажется.

– Вы делали аборт под общим наркозом?– спрашивает Аня.

– Да. Я не переношу боли.

– Вам, значит, известен способ безболезненного ухода?– и бедная моя девочка пробует улыбнуться.

– Последняя боль не в счет. Она должна быть ослепительно мгновенной! Горные лыжи. А если не они – окно.

– На горных лыжах можно только покалечиться,– я должен дать Ане передышку.– Лидия, это – риск!

– Я знаю один склон на Домбае. Он не обманет.

– Это знание придает вашей жизни особый вкус?

Мой вопрос ее умиляет:

– Это знание делает мою жизнь жизнью. А смерть – смертью. Иначе путешествие от небытия к небытию было бы едва ли отличимо от самого небытия.

– И Всеволод разделяет ваши мысли?

– Да никогда!– ярится Аня.– Ни сном, ни духом!

– Мысли?– Лидия обхватывает плечи, ей нравится покачиваться перед нами желто-черной змеей.– Он просто знает, что это однажды случится. Что однажды он обязательно сделает это. На нашем с ним языке это называется окно.

– Но почему?– я слышу и свой голос, и Анин.

– После моего последнего разговора с ним я сказала Семену: берегите Всеволода! Мы до утра сидели с Лодочкой в его мастерской, а потом я сказала Семену то, что сказала. Уж поверьте, у меня были на то основания.

– Почему загадками?!– Аня вскидывает подбородок.– Почему так надменно?

– Вы, очевидно, никогда не задумывались над этимологией этого слова. Над-менно – над чем? Вслушайтесь: над меной! Мы выше всех этих взаимовыгодных мен: свободы на здравый смысл, жизни на долголетие. Потому так надменно!

– Я поняла! Севка сказал вам про то, что меня облучали, разнюнился, после чего сразу стал приставать, да? Признайтесь!

– Он вам рассказывал?– левый глаз Лидии дрейфует к виску, замер.– Значит, он все вам рассказывал?!

Аня молчит.

– Мы тогда с ним весь вечер процеловались. В самый первый и последний раз в жизни. Этого мне никогда не забыть. Но это все, ничего большего не было! Если уж он вам рассказывал, вы, значит, в курсе.

– Нет, он мне не рассказывал. Я догадалась. У Всеволода самого ведь… Ну, в общем, он болен, и болен серьезно. И рак мой он выдумал, чтобы…– пальцами Аня перебирает воздух, а теперь вот – прядку у виска.– Ему так, я думаю, легче.

– Он сам вам сказал, что он болен?

– Сам.

– Чем, интересно?– глаз Лидии, оживившись, дрейфует обратно.

– Но это не вопрос. Я не имею права…

– Дело в том, что он проходит ежегодную диспансеризацию, телевизионщикам это положено, у моей ближайшей подруги. И я точно знаю, что он практически здоров!– Лидия кивает.– Да. Да. Все дело в том, что он готовит вас! Он не хочет, чтобы окно, чтобы весть об окне вас застала врасплох!

Анин крик:

– У него туберкулез костей!

– У него?! Детусик, милый! Туберкулез костей у моей Ники, у девочки моей, которая и держит меня на этом свете всеми своими распухшими суставчиками. Я-то знаю, что это такое!

Достаю зажигалку. Так просто. Ее пламя испуганно жмется к руке.

– В нашу последнюю встречу Лодочка мне объявил, что отплытие скоро, пора! И потому он напишет сейчас, может, пять, может, семь гениальных картин: «Я их вижу во сне. Я все время их вижу! Я боюсь не успеть!» И тогда я встала перед ним на колени и просила не отдавать без меня швартовы.

– Он никогда не любил Достоевского,– сердится Аня.

– Он и меня никогда не любил. Он любил вас, приговоренную к жизни. А приговоренный к жизни никогда не поймет приговоренного к смерти.

– Да вы просто мстите ему за то, что он вас целовал, а вот – не любил! Мстите либо этой фантасмагорической ложью, либо втягивая его в свои безумные игры!– Аня пытается высвободить руку, но я ее крепко держу.– Отпусти.

Ну уж нет.

– Отпусти, я сказала!

– Аня, Лидия, милые дамы! Нам всем вместе бы надо подумать о том, что к чему и не вашей ли, Лидочка, будет очередная глава…– (Аня дергает руку и мешает сказать мне точней) – и как выбраться нам вот из этой!..

– Зачем? Нам и здесь хорошо,– Аня вдруг затихает.

– Уж наверное лучше!– кивает Лидия.– Он безумно цеплялся за жизнь!

– Я не понимаю! Я не понимаю!– Аня мотает головой.– Я отказываюсь понимать. Гена, мы ведь можем остаться здесь? Мы же не марионетки какие-нибудь! Мы ищем выход. Мы – Искали выход! Мы расхотели его искать!

– Но мы, Анюша, и не иван-да-марья – здесь подсыхать среди страниц!

– Короче! Ты остаешься здесь, со мной?

– Да,– я пробую улыбнуться.– Ведь в пятой главе ты можешь уйти к нему!

– Между прочим, здесь есть один книговагон, вполне приспособленный для жизни. Там совершенно не дует, часто встречается пиво и…– третий довод Анюша высматривает в моем, наверно, насмешливом взгляде.

– И я смогу там спокойно работать над книгой, которую давно задумал.

– Да! И все материалы у тебя будут под рукой! Ведь мы же вольны. Вольны как никто!

– У-у-у,– гудит Лидия желтым шмелем.– Я начинаю понимать, почему он так часто повторял: «Анна-Филиппика наша! Она – родная!» Ваша решимость остаться здесь – ведь это то же окно! Встать и выйти в окно – только в этом, как вы сейчас справедливо заметили, мы и вольны!