Тень стрелы - Елена Крюкова

Он положил золотого бражника на стол. Золото звякнуло о доски столешницы. Сегодня он сидел не со свечой – с керосиновой лампой. Он приказать денщику хорошенько накачать лампу керосином – он хотел провести всю ночь за рукописью, за сочинением приказа русским отрядам на территории Советской Сибири. Перед ровно, бело-золотым огнем светившей лампой лежала бумага, ее конец свешивался со стола, как пергамент тибетского свитка, хотя это была настоящая, хорошая китайская бумага, плотная, не рисовая, из добротной древесины.

Он окунул перо в чернила еще раз – и так застыл, с ручкой в руке. Чернила капнули на гладкую бумагу, расплылись черным махровым цветком, китайским пионом. Перед ним стоял человек.

Сквозь человека можно было глядеть, как сквозь стекло или сквозь дым горящего костра. Унгерн, глядя сквозь его грудную клетку, различал на стене юрты мандалу с изображением веселого Будды, висевшую на медном крючке походную сумку, смахивавшую на охотничий ягдташ. Лицо у человека было непроницаемое, молчащее, губы крепко сжаты. Он был в одеянии, которое барон видел первый раз, хотя навидался много всевозможных восточных одежд, и праздничных, и обрядовых, и священных, и ритуальных, и ханских, и домашних; он помнил одежды, что надевают монголы на праздник Цам, но такое облачение он видел впервые. Длинная полоса белой ткани, будто простыня или индийское женское сари, наподобие римской тоги, окутывала высокую худую фигуру. Череп человека был гладок и лыс. Барон всмотрелся. Нет не выбрит, а…

ГОЛЫЙ ЧЕРЕП. ГОЛЫЙ, БУДТО ВЫКОПАННЫЙ ИЗ МОГИЛЫ.

Барон зажмурился, пытаясь отогнать видение. Рука бросила ручку; поднялась ко лбу, чтобы совершить крестное знамение. Он не успел перекреститься. Послышался шум – человек, стоявший недвижно у стены юрты, сделал шаг к нему, и свалился на пол, звеня цепью, походный пустой медный котелок – в нем барон варил кондер на привалах. Призрак шагнул к нему ближе, еще раз, и Унгерн почувствовал, как волосы на его теле встают дыбом.

В его глазницах не было глаз. Из них исходил огонь.

Из глаз призрака выходили два узких тонких ярких луча. Кроме кипящего огня, ничего не было в двух круглых ямах в его черепе.

Унгерн прошептал: «Отче наш, иже еси…» – и еще шаг сделал длинный худой человек в белом струистом плаще. Его лицо было неподвижно, как маска. Маска смотрела прямо на Унгерна. Подкова губ не разжималась. Ввалившиеся щеки, выдвинутая вперед челюсть. Гладкий костяной голый лоб. Два огня, прожигающие тьму юрты. Унгерн вскочил. Стул упал, отлетел. Он рванулся вбок, к стене – человек сделал движение, чтобы преградить ему путь. Унгерн попятился, сделал осторожный шаг назад, к выходу – призрак шагнул вперед, настигая его.

Проклятье. Он не призрак. Он настоящий.

Тогда почему сквозь него все видно?!

Унгерн нашарил на боку в расстегнутой кобуре револьвер. Хорошо, что он не снял пояс с кобурой, не рассупонился на ночь. И то, он всегда ждал нападения, всегда был сам себе часовой. После того, как эта молоденькая авантюристка, Терсицкая, убила мужа, убила его часового и ускакала из лагеря на приведенном Осипом коне, он уже не ставил часовых около юрты. Он просто не расставался с револьвером. Он проводил бессонные ночи над рукописями и приказами, над письмами – князю Цэндэ-гуну, своему агенту в Пекине Грегори, Павлу Петровичу Малиновскому, генералу Чжан Кунъю, Джа-ламе, друзьям и недругам, – склонившись над столом, писал, ощущая на боку легкий холод кобуры. Он всегда ждал. Вот – дождался. Выдернув револьвер из кобуры, он наставил его на пришельца. У того не дрогнуло лицо. Его лицо, сухое, неподвижное. Странно неподвижное. Маска.

МУМИЯ. У НЕГО БЫЛО ЛИЦО ВЫСОХШЕЙ МУМИИ.

Он, вместо святой молитвы, крепко выругался, длинно, шепотом, солено, как ругаются казаки, увязая в болоте при долгих переходах, выбираясь из стремен, когда под ними в бою убьют коня. Призрак взмахнул костистой рукой. Белая ткань взлетела, широкий рукав опустился до полу, и Унгерн увидел – на снежно-белом рукаве красной краской, киноварью, будто кровью, начертан огромный иероглиф, который он знал давно, изучил, затвердил наизусть: последнее из двадцати семи имен Чингисхана. Что-то странное было в высушенном лице мумии, в неподвижных чертах коричнево-смуглой, обтянутой сухой кожей маски. Странное… знакомое.

Человек-призрак безразлично глядел на пляшущий в руках Унгерна наган. Потом снова поднял голову, и два огня, два луча безжалостно уперлись в глаза Унгерна, схлестнулись с его расширенными от ужаса, тоже страшно горящими в полутьме юрты, белыми глазами.

Боже мой… Боже!..

Он догадался. Он вспомнил. Он узнал.

Револьвер трясся в его руке. Он, сцепив зубы, усилием воли заставил руку не дрожать.

– Подпоручик Зданевич, – пробормотал он. – Уйди, Христом Богом прошу. Заклинаю… Буддой…

Губы мумии тронуло подобие улыбки. Другая рука вскинулась. Теперь призрак шел на него, раскинув руки – живой крест, облаченный в ослепительно-белый саван. Унгерн нажал на курок. Пуля прошила призрак. Он не остановился, не упал. Он все так же, раскинув руки, надвигался на барона, с револьвером в руке отступавшего к двери.

Костлявые руки протянулись вперед. Коснулись плеч Унгерна, погон на его кителе. Барон размахнулся и ударил рукоятью нагана мертвому Зданевичу в зубы. Ему показалось – его рука наткнулась на твердый камень, на гранит, на булыжник. Он попытался оттолкнуть руки призрака. Кости запястий, узлы сухожилий. Когда он вцепился в руки человека в белом одеянии, ему показалось – он прикоснулся к рукам мертвеца. Призрак вывернулся, его мосластый локоть двинул в лицо Унгерну. Бормоча то ругательства, то молитвы, Унгерн вцепился в плечи пришельца, намереваясь повалить его на пол юрты – они схватились уже недалеко от входа, – но человек, сквозь которого все было видно, дал командиру подножку, и Унгерн, падая, уцепился за полу белого плаща, потянул вниз. Ткань сползла. Обнажились кости ребер. Обвисшие чресла. Тощие бедра. Перед поверженным бароном стоял скелет.

Череп смеялся. Сушеный рот раздвинулся, и оскаленные зубы нагло хохотали, и от смеха тряслись дикие огни в недвижных глазницах, как лампады в дацане на сквозняке.

СКЕЛЕТ. СКЕЛЕТЫ. МНОЖЕСТВО СКЕЛЕТОВ. СКЕЛЕТЫ В ТОЙ ПЕЩЕРЕ, ГДЕ ПОБЫВАЛА, ЧЕРТ БЫ ЕЕ ВЗЯЛ, КАТЕРИНА ТЕРСИЦКАЯ.

– Подпоручик, – прохрипел Унгерн, пытаясь встать, – если Бог есть, пусть сейчас он покарает вас, подпоручик… я же не сделал вам ничего плохого… я…

«А Ружанский не может ко мне прийти, я же приказал перебить ему руки, чтоб не крал, и ноги, чтобы не убегал», – подумал Унгерн, весь обливаясь холодным потом, ухватывая скелет за ноги, под колени, пытаясь повалить его на себя, а мумия, крепче скалы, стояла на полу юрты как влитая, будто вылитая из металла. И снова барон увидел сквозь реберную клетку призрака позолоченную мандалу на узорчатом бурятском ковре на стене.

Плотно, крепко, нипочем не разъять, он схватил мумию за тощие ноги, за кости, так, что они хрустнули. Над его головой послышался странный скрип. Призрак хохотал. Унгерн почувствовал: мышцы леденеют. Он собрал всю свою волю, все разумение и всю могучую мускульную силу воедино. Скелет оторвал его от себя одной рукой. Унгерн ударил по этой руке, как по бамбуковой палке. Перебил руку в кости. Взмахивая костяной культей, призрак внятно проскрипел, и Унгерн услышал, разобрал слова:

– Ты борешься за добро – злом. Ты казнил многих, кого надо было вскормить. Те, кого считаешь союзниками, казнят тебя. Я пришел сказать тебе об этом. Я послан…

На губах мумии показалась странная густо-желтая пена. Запахло сладким. Унгерн, распростертый навзничь на шкурах, на полу юрты, мог бы поклясться: запахло сотовым медом.

Выстрелы раздавались отовсюду.

Палили беспорядочно, из-за каждого угла.

Катя, в беличьей шубке, что купил ей летом Иуда в ателье мадам Чен, бежала, оглядываясь, шарахаясь от дома к дому, от стены к стене, по Улице Трех Будд, и выстрелы гремели ей вслед, и пули не настигали ее. Ни одна пуля не задела ее, и это ей казалось чудом. «Ну сейчас, вот сейчас, сейчас меня убьют. Сейчас. Вот!.. Господи, неужели я еще жива… бегу…»

Она бежала, и рядом с ней, путаясь и прячась под полами ее шубки, скользя на свежевыпавшем колючем снегу, бежал маленький мальчик. Катя крепко держала его за руку, стараясь не выпустить. Мальчик то и дело спотыкался, чуть не падал, повисал на Катиной руке, как ведерко на коромысле, и она с трудом поднимала его, опять тащила за собой.

Да, это было чудо, что их обоих все еще не подстрелили, как зябликов!

Пули отскакивали от стен домов. Сыпалась штукатурка. Где-то далеко, в начале улицы, рвались снаряды. Час назад няньку мальчика убили на ее глазах. Час назад она лицом к лицу встретилась с Сипайловым.

Час назад она узнала, что мальчик, которого она тянет за собой за руку по разбитой, грязной улице под градом пуль, – Великий Князь.