Нео-Буратино - Владимир Корнев

Теперь ему стало ясно: эта женщина из женщин, неотразимая сирена, Цирцея современности служила истинной причиной гибели на полях сражений великого множества достойнейших мужей. Вражьи пули были направлены в их сердце той же прелестной ручкой, что незадолго до этого манила на щит наслаждений. «И одной из жертв этой взбесившейся самки стал бедный маленький Жюль! Она не пожалела моего мальчика, не остановилась перед его неопытностью, невинностью, не позволила сделать и первых шагов в жизни мужчины. Впрочем, один шаг он все-таки сделал, но и тот — в пропасть. А все эта слепая месть! Где же предел мщению оскорбленной женщины?» Себастьяни наконец вспомнил виновницу разыгравшейся трагедии; он знал ее имя, даже догадывался, откуда распространяются ее дьявольские чары. Но какая разница, что творится в возбужденном сознании убитого горем человека, стоящего посреди поля брани с мертвым телом любимого сына на руках?

— Ишь ты, кажись, енерал!

Русская речь заставила Себастьяни поднять голову, он не понял ни слова, но приготовился к самому худшему: казаки, окружившие его, с угрюмым любопытством разглядывали важную птицу. Здоровый черноусый детина, видимо старший, обратился к французу:

— Эй, мусью, ты покойника-то клади жеребцу на круп, а сам давай в седло, коли способен, — теперя ты вроде как в плену. Да ты на нас не зыркай, мы тя не боимся — не таких петухов ощипывали! А что мальца-то етого жизни решили — упокой, Господи, душу грешную! — так пеняй на себя: вашего Бонапартия в Расею не звали; сами пришли — ваш и грех.

Он сказал еще что-то молодому казаку, тот соскочил с лошади и связал пленному руки. Себастьяни было уже все равно, отведут к офицеру или расстреляют прямо здесь, — лишь бы скорее встретиться с Жюлем. Однако оказалось, что казаки вовсе не собираются его убивать, а везут, видимо, к своему начальству.

Он мерно покачивался в седле верного Баярда, которого вел под уздцы один из конвоиров. Смеркалось, в небе уже показались звезды, вечернюю тишину то и дело нарушала неторопливая русская речь. Генерал почувствовал страшную усталость, веки слипались. Он сам не заметил, как прямо в седле уснул.

Дули холодные, пронизывающие ветры. Ночами морозило, а поутру пар шел изо рта. В воздухе пахло опавшей листвой, осенней сыростью. Сентябрь был на исходе. Русская земля томилась ожиданием того дня, когда сама Заступница рода христианского укроет ее своим белым платом от чужеземной напасти.

В самый канун Покрова по опустошенной Москве медленно двигались двое верховых. Один — в форме генерала французской кавалерии, налегке, на прекрасном вороном жеребце, другой — по всем признакам денщик, по сторонам седла — тюки с поклажей. В мирное время эта пара надолго приковала бы к себе взгляд любого прохожего — настолько истерзанный, измученный вид имели оба всадника, а теперь если кто и попадался им навстречу, то лишь соотечественники, рыскавшие в поисках какой-нибудь поживы и внешне мало чем от них отличавшиеся. Впрочем, даже старый сослуживец вряд ли узнал бы в пожилом мужчине с непокрытой головой, с седыми нечесаными космами, развевавшимися во все стороны, с выражением неизбывной скорби на обветренном лице, в грязном истрепанном мундире, — человеке, более всего напоминавшем несчастного Лира, — доблестного командира кавалерийской дивизии генерала Себастьяни.

В русском плену с ним обошлись на удивление благородно, как обходились бы с пленным его ранга в армиях просвещенных европейских государств. Ему даже готовы были обеспечить общение: офицеры противника без труда могли беседовать по-французски, но Себастьяни был совершенно подавлен морально и ни с кем не желал разговаривать.

Генерал видел, какой страшный урон понесла дивизия. Полк Дюрвиля, на помощь которого он так надеялся до последних минут боя, был целиком порублен. Себастьяни с ужасом лицезрел целое поле свежих крестов на могилах своих солдат, вспоминая предсмертные слова Жюля. Его мальчика похоронили здесь же. Жизнь потеряла смысл, и возможно, генерал свел бы с ней счеты, не прояви к нему участие важный чин русских. Этот великодушный человек нашел в нем побежденного противника и безутешного отца, он увидел перед собой достойного жалости старика (несчастный состарился в одночасье), раздавленного горем, уже не представлявшего какой-либо опасности для могучей русской армии, и распорядился вернуть ему свободу действий.

Таким образом, Себастьяни пробыл в плену всего три дня да еще на прощание получил от «врага» необходимые в дороге вещи и даже денщика из пленных солдат. Внезапно обретенная свобода вывела генерала из оцепенения: конечно, в нем не было уже прежнего боевого духа, но зато он, как ему казалось, придумал гениальный способ прекращения войны.

«Я найду эту бестию, виновницу всех наших поражений, убийцу бедного Жюля и лучших подданных Императора, — мыслил Себастьяни. — Я во что бы то ни стало разыщу ее в Москве и буду судить за эти чудовищные преступления. Я покараю ее вот этой рукой, и с гибелью ведьмы закончится и бессмысленная война». Обуреваемый благородной жаждой мщения, он сжимал эфес палаша — орудия неотвратимого возмездия.

Однако путь до Москвы оказался совсем не легким. Полтораста миль в седле по осенней распутице, частые остановки и блуждание по лесам в обход деревень из опасения быть заколотым вилами разъяренных крестьян, ночи, проведенные у костров под непрекращающимся дождем, постоянный озноб и чувство голода довели французов до полного истощения. Однажды, уже неподалеку от русской столицы, выбравшись на тракт, они имели неосторожность встретиться с партизанским дозором. Ражие мужички скрутили их веревками и повезли в соседнее село вершить свой недолгий суд. Хорошо еще, что их предводитель, местный помещик в чине гусарского ротмистра, оказался вполне просвещенным молодым человеком приятных манер и велел отпустить Себастьяни со спутником к месту следования. Кто знает, как бы он поступил с пленными оккупантами, не окажись у них сопроводительной бумаги за подписью самого Платова.

Так или иначе, претерпевший множество лишений, но не оставивший намерения разыскать злодейку, Себастьяни, сопровождаемый денщиком, ехал по Большой Калужской улице. Двенадцать лет назад генерал уже был в России и по долгу службы посетил только Петербург, но — странное дело! — внутренний голос настойчиво внушал ему, что он непременно должен побывать в Москве, где произойдет что-то необыкновенное, что-то чрезвычайно важное не для одного только Себастьяни, но для всех людей. Ему часто снилось, будто с какой-то возвышенности он смотрит на огромный город, раскинувшийся внизу, в ожерелье древних монастырей, поражающий воображение своими бесчисленными церквями, осененный тысячами золотых крестов, сверкающих на солнце, словно от них исходит неземное сияние, и кажется, что сам город окружен ореолом святости, как Божественный Лик на русской иконе. А в небе над всем этим великолепием стоит непрерывный густой колокольный звон. Вот генерал спускается вниз, долго бродит по извилистым, горбатым улицам, но в конце концов останавливается в каком-то отдаленном предместье среди покосившихся заборов и кладбищ перед ничем не примечательным деревянным домом. На этом сон обычно заканчивался.

Теперь Себастьяни оказался в Москве наяву, но картина, представшая его взору, совсем не радовала глаз. Панорама, открывшаяся еще с Воробьевых гор, заставила генерала ужаснуться: он увидел бескрайнее пепелище, лишь кое-где уцелели каменные дома, Божии храмы вздымали закопченные стены над грудами углей, да вдалеке чернела нерушимая твердыня Кремля.

«И это все, что осталось от великого города! А ведь русские называли Москву белокаменной, как же теперь будут называть? Непостижимый народ: сжечь свою столицу, превратить в пепел родные очаги! Только великая нация, истово уверовавшая в нерушимость своих святынь, или орда диких варваров может сотворить такое! Моим парижским знакомым и не снилась роскошь московских дворцов. Их здесь было несколько сотен, и все в них было устроено для утонченнейших наслаждений. Изящнейшая лепнина, китайский и майсенский фарфор, полотна великих живописцев, лучшая мебель английских мастеров, роскошные кровати и диваны — всюду величайший комфорт! И вот теперь этот земной рай, где проживала тысяча господ с годовым доходом от пятисот тысяч до полутора миллионов ливров, лежит во прахе, уничтоженный собственными жителями! Какой бес вселился в губернатора, отдавшего приказ поджигать все вокруг? А ведь известно, что этот изуверский приказ не касался его прекрасного дворца! Невероятно! Чудовищно!» — размышлял генерал, проезжая по вымершему Замоскворечью.

Притихший денщик ехал рядом; по всему было видно, что ему тоже не по себе. Время от времени под копыта лошадей бросались одичавшие собаки; отчаянно лая, они пятились к обочинам и замирали, ощерившись и злобно рыча. Иногда встречались обезумевшие женщины, бредущие куда глаза глядят. Ближе к центру города стали все чаще попадаться группы оборванных, голодных солдат. Они грелись у костров, сложенных из разграбленной мебели, магазинных вывесок, чудом уцелевших бревен. Себастьяни даже видел, как один вольтижер бросал в огонь иконы, с удовольствием потирая руки в надежде, что старые, сухие доски дадут добрый жар. Тут же его товарищ тащил откуда-то целую кипу книг в дорогих переплетах, собираясь тоже использовать их в дело. Себастьяни бросились в глаза золотые буквы на тисненом корешке: «Rousseau».