Азбука - Чеслав Милош

Пясецкий был невысоким худощавым человеком в очках и ничем не напоминал своего однофамильца Болеслава — вождя и белокурую бестию. У него были тонкие губы фанатика, и, вероятно, он полностью посвящал себя ревностному служению своей патриотической идее. Говорят, он был наполовину евреем, что среди польских антисемитов не такая уж большая редкость. Он ненавидел всех, кого считал врагами Польши — внутренними и внешними, и никто не смог бы убедить его, что, выступая против демократии, он делает то же самое, что гитлеровская Германия, которая казалась ему смертельно опасной для страны. Сразу после захвата Варшавы немцами он основал кафе, которое было одновременно центром подполья и конспиративно издававшегося журнала. Его быстро арестовали и расстреляли в Пальмирах.

Р

Я помню тот рассвет — четыре часа утра после какой-то пьянки, великолепные тяжелые гроздья сирени свешиваются из-за высокой железной ограды виллы в районе виленской Большой Погулянки. Лешек, несмотря на протесты — мои и Пранаса[398], — лезет наверх и срывает их.

Он был одним из самых красивых людей, которых я знал. Миловидный, худощавый, хорошо сложенный и, как говорится, пригожий — но эта пригожесть не ограничивалась физическими качествами. Его окружала некая лучистость, и казалось, что она морального свойства. Он жил в Варшаве и занимался там социалистической деятельностью, а в Вильно приезжал по делам СНСМ, Союза независимой социалистической молодежи. Тогда называть себя социалистом означало прежде всего выступать против «националов», которые развязали такую истерическую антисемитскую кампанию, что трудно было не подозревать в этом гитлеровского подстрекательства. Во время войны Лешек принадлежал к социалистической «Свободе», а также к Боевой социалистической организации. Я должен был бы знать, как он погиб — хотя бы от Рыньцы, который, как и он, был связным между Бундом в виленском и варшавском гетто. О причинах провала Лешека в оккупированной Варшаве говорили всякое, подозревая коммунистов, поскольку к ним он относился бескомпромиссно. О том, что произошло на самом деле, я узнал лишь спустя несколько десятилетий после войны от Марека Эдельмана[399]. Лешек вез материалы для Бунда в виленское гетто, но, неизвестно почему, стал переходить границу возле Эйшишек[400] на день позже, чем договаривался, был арестован немцами и расстрелян. Вацлав Загурский упоминает о Лешеке в своей книге о социалистической «Свободе».

Кажется, я видел несколько его рисунков (вероятно, в «Скамандре»), но с ним самим тогда еще не был знаком. Как я теперь знаю, родился он в 1906 году в Варшаве, в еврейской семье. Его отец был владельцем магазина готового платья. Юзеф учился на архитектурном факультете Варшавской политехники, но увлекся живописью. О Юзеке-художнике часто говорил Ивашкевич, который был его близким другом. После Варшавы он бедствовал в Париже, затем переехал в Италию.

Для меня Райнфельд — это первая поездка в Италию и Сан-Джиминьяно. Свое самообразовательное путешествие я совершил весной 1937 года, между увольнением с Польского радио в Вильно и началом работы на Польском радио в Варшаве. Живя в Вильно, я плохо знал живопись, и эта деталь отличает первую половину двадцатого века от второй, когда благодаря усовершенствованию техники репродукции и визуальной культуре самые знаменитые произведения мировой живописи стали известны практически каждому.

Стипендия Фонда национальной культуры позволила мне провести 1934/1935 учебный год в Париже, где я регулярно ходил в Лувр — в частности, с группой, которую водил художник Юзеф Панкевич, останавливавшийся перед некоторыми картинами и рассказывавший о технике данного живописца. В группу входили Юзеф Чапский (который, кстати, написал о Панкевиче книгу[401]), Казимеж и Феля Кранцы, иногда композитор Роман Мацеевский, кажется, скрипач Немчик и кто-то еще. Я чувствовал, что меня вводят в сферу, важную для поэта. Однако у меня не было денег, чтобы поехать в Италию, и я отправился туда, воспользовавшись свободным месяцем, лишь в 1937 году.

Конечно же, я путешествовал по железной дороге, хотя на поезде можно было попасть далеко не везде. Поехать в Сан-Джиминьяно меня убедил Ивашкевич, и он же направил меня к жившему там Райнфельду. Город находился в нескольких километрах от железнодорожной станции, откуда пассажиров везли фиакры. Сан-Джиминьяно: знаменитый лес башен, крутые улочки с булыжной мостовой, город, словно покинутый жителями, — так мало там было людей. Ни одного туриста. Райнфельда я нашел без труда, хотя адреса у меня не было, — город, втиснутый в свои стены, был малюсеньким. Юзек жил в пансионе за городской стеной с каким-то белокурым англичанином — кажется, тоже художником.

Здесь необходимо отступление. Вильно отличался от Варшавы, в частности, отсутствием среды геев. А вот в Варшаве она была, причем практически совпадала с литературно-художественной средой. Я был красивым парнем и, когда приехал в столицу, все — с обычным в этих кругах прозелитизмом — сочли меня своим, хотя и не осознавшим своей склонности и не желающим в ней признаться. Да и вообще, у кого этой склонности нет? Для меня же было особенно унизительно, когда завсегдатаи «Земянского» кафе считали меня мальчиком Ивашкевича. Это не значит, будто я имел что-то против нравов своих товарищей. Правда, были некоторые исключения — как, например, доведение до самоубийства молодого рабочего из района Повисле, который случайно попал в слишком высокие для него сферы. К сожалению, в этой среде часто царит атмосфера louche[402], то есть морального разложения.

Я помню тот вечер с Райнфельдом и его другом в саду их пансиона. Мы пили вино, глядя в темноту, полную светлячков, которые летали над обрывом и виноградниками. Райнфельд — черноволосый, круглолицый — показался мне обаятельным и радостным. Эта радостность и как будто избыток жизненной энергии остались в моей памяти, и впоследствии, во время войны, я пытался представить себе, что с ним случилось. Я даже — вспоминаю как сквозь туман — думал, что, останься он в Италии, ему было бы лучше.

Во время этого же путешествия в Сан-Джиминьяно я посетил Орвието — точнее, кафедральный собор, стоящий на краю города, на лугу с буйной травой, которая доходила до мраморных ступеней. Фреска Синьорелли «Пришествие Антихриста», которую я там видел, была как нельзя кстати и оказала на меня сильное влияние.

Если бы Райнфельд остался в Италии, он бы, наверное, спасся. В 1940 году по неизвестным мне причинам он оказался во Франции, после поражения пытался перейти границу с Испанией и покончил с собой где-то в Пиренеях. Заганчик пишет в «Зешитах литерацких», что картины Райнфельда хранятся в запасниках Национального музея.