Прощание с Доном. Гражданская война в России в дневниках британского офицера. 1919–1920 - Хадлстон Уильямсон

К этому времени я уже был к ней неравнодушен – если только можно было влюбляться в тех условиях, в каких мы жили. Мы были преданы одному делу, и я бы позволил себе больше по отношению к ней, если бы не был всегда так безумно занят или если бы мной не руководило чувство лояльности к ее мужу.

Это были очень необычные отношения, и до того времени, когда я стал оглядываться назад, я никогда не догадывался, как мы были близки. Буквально до этой рождественской вечеринки я никогда по-настоящему не уделял ей особенно много внимания, потому что был чересчур занят работой, чтобы замечать ее как женщину. Мои прошлые встречи с ней всегда становились чудесным средством для снятия напряжения, но этот вечер вдруг очень сблизил нас.

После того как Павлов ушел, чтобы принять командование кавалерийским отрядом, которому было суждено оборонять Новочеркасск, Алекс, сидя рядом с Еленой, которой он просто восторгался, начал рассказывать нам истории о том, как он был офицером уланского гвардейского полка ее императорского величества. Он был очень привязан к страдавшему гемофилией царевичу и по долгу службы сопровождал его. При мальчике всегда был солдат либо матрос, чтобы он не упал или не поранился, что могло привести к кровотечению и смерти; но все, как офицеры, так и солдаты, всегда были настороже, обеспечивая ему безопасность. Он также близко знал императорскую семью и ездил на вечеринки с четырьмя великими княжнами.

Пришло время воспоминаний, и я, к своему удивлению, обнаружил, что Муся ходила в школу в Истберне, где играла в травяной хоккей на площадке по соседству с моей собственной школой, и она вспомнила, как мы перебивали мяч на их площадку, чтобы получить возможность поговорить с ними. Светлана, чей отец был советником в российском посольстве в Мадриде, тихо сидела на диванных подушках, подбирая несколько аккордов на своей балалайке и напевая отрывки из русских песен мягким контральто. Вместе с матерью и сестрой Ириной она провела несколько недель в большевистской тюрьме в Киеве в качестве заложницы, пока их не спасли деникинские войска. Дом Елены Рутченко в Ровеньках во время предыдущей оккупации был конфискован местными комиссарами для штаба, и они с мужем были вынуждены развлекать сборище жестоких недоучек, которые разрушили их дом и унизили их, заставив прислуживать себе. Казалось, каждый перенес какую-то огромную личную трагедию, и, за исключением британцев, все, похоже, потеряли близких родственников в этой ужасной катастрофе, охватившей Россию.

Что за странная это была вечеринка! В тот момент красные были в каких-то 30 милях отсюда, а наши разгромленные и утратившие волю казаки отступали в большом беспорядке прямо на север. И все же нас, британских офицеров, принимали и для нас устроили празднование Рождества в нашем, английском, стиле, и это делали те немногие уцелевшие представители цвета старого императорского российского режима, которые вряд ли могли позволить подобное себе. Я был тронут глубиной этой ситуации.

А время шло, и свечи одна за другой с шипением догорали, беседа обретала все более личный характер. Уже умолкла балалайка Светланы, и вскоре продолжали гореть лишь пять свечей. Несколько минут никто не произносил ни слова. У меня было ощущение, что произойдет что-то жизненно важное, и я чувствовал, что Муся ощущает это так же остро, как и я. Тем временем большевики наступали, а мы жили в экстраординарной ситуации.

По мере того как свечи тухли одна за другой, голоса становились все тише и тише, фразы становились несвязными. Алекс, сидя подле Елены Рутченко в дальнем углу комнаты, был почти невидим в тени. Муся была рядом со мной, на большом диване возле камина, но защищенной от его света. Две свечи зашипели и погасли, а затем и третья. Светлана спела пару тактов из какой-то казацкой народной песни, и несколько грустных, минорных аккордов аккомпанемента, казалось, были снесены со струн ее балалайки скорее легким ветром, чем извлечены пальцами.

Я мог чувствовать силу доминирующей личности Муси рядом с собой. Она дрожала под влиянием тех эмоций, которые обострились до высочайшей точки напряжения.

Потухла и четвертая свеча, и при ее внезапной вспышке я сравнил угасающие свечи с «ушедшими навсегда» минутами перед часом «Ч» великого наступления на Западном фронте. Но здесь не было ни тщательно сверенных часов, ни минуты, состоящей из шестидесяти секунд, ни больше, ни меньше. Здесь была лишь одна шестнадцатая дюйма воска и шипящий фитилек, все еще остававшийся между нами, и еще что-то необъяснимое, для чего не написан ни один оперативный приказ, чему не придано никакой определенной цели, не ясно даже, существует ли это что-то вообще. Все молчали, но я полагал, что все глаза, как и мои, устремлены на эту последнюю свечу, которая становилась все меньше... меньше....

Последняя вспышка, и на миг воцарился такой полный мрак, который следует за тем, как гаснет мощный свет, а глаза еще не могут приспособиться к слабому мерцанию углей в камине. Потом все кончилось... кончилось в реальности, но осталось в памяти, которую не сотрет никакое время, потому что за эти несколько секунд, когда все были слепы, я почувствовал присутствие какой-то мягкой, излучающей тепло фигуры, склонившейся надо мной, в своей быстроте подобной вспышке молнии. Мягкие губы покоились на моих лишь одну секунду, за которую я понял, что страсть, которую они излучали, была невероятно сильной. Рука слегка коснулась моей и оставалась на ней, и через это прикосновение промчался стремительный поток невыраженной и невыразимой симпатии, которую высвободило потухшее пламя.

Четыре или пять секунд, пока мы все молчали в красном отсвете огня в камине, каждый ждал, когда заговорит кто-то другой, и тут поднялась Муся и предложила зажечь еще свечи и выпить вина за здоровье. Все кончилось, чары рухнули, когда загорелись новые свечи. Были выпиты прощальные тосты, и, с трудом забираясь в шубы и зимние суконные боты, мы собрались у порога для прощания. Я какое-то время стоял отдельно с Мусей. Этот вечер был скорее эмоциональной интерлюдией, то есть кульминацией всевозможных нагрузок. Во все время нашей дружбы существовало более сильное чувство – даже большее, чем я осознавал, но обстоятельства никогда не позволяли нам развить его.

Наконец мы неохотно попрощались друг с другом и побрели по белой замерзшей улице, под холодным и ясным светом полной луны, которая превращала ночь в день. На удалении слышались звуки нескольких выстрелов, возможно произведенных шумными казаками в какую-то бродячую собаку, – и уже больше не было Рождественской ночи 1919 г., и мы вспомнили, что Новочеркасск, столица донских казаков, находится под угрозой захвата.