Том 5. Дживс и Вустер - Пэлем Вудхауз

Его слова, признаться, меня удивили. Изо всех моих теперешних неприятностей больше всего меня ранило и терзало то, что местное население, глядя на Гасси, полагает, будто видит перед собой Бертрама Вустера. Подумать только, они ведь так и сойдут в могилу с убеждением, что этот недомерок и уродец, похожий на Лестера де Пестера, постоянного героя карикатур в одной нью-йоркской газете, — что это и есть Бертрам Вустер! Прямо острый нож в сердце. И вот я с недоумением узнаю, что, оказывается, и Гасси испытывает аналогичные душевные муки.

— Известно ли тебе, — продолжал он, — какой ты пользуешься здесь репутацией? Чтобы ты не строил иллюзий, позволь уверить тебя, что твое имя покрыто позором. Женщины за завтраком как одна подбирали подолы, когда я к ним обращался. Иногда я ловил на себе их взгляды, которые обидели бы уличного налетчика. Но мало того, за один вечер ты умудрился и мое имя покрыть позором. Я слышал, ты вчера вечером в пьяном виде пел охотничьи песни?

— Я вовсе не был вчера вечером пьян, Гасси. Просто приятно расслабился, так сказать. А охотничьи песни я пел потому, что этого желал хозяин дома. Желания хозяина для гостя — закон. Так, значит, они об этом говорили?

— Говорили, не сомневайся. Это была главная тема застольной беседы во время завтрака. А что будет, если дойдет до Мадлен?

— Я советую все отрицать.

— Не поможет.

— Как сказать, — возразил я, потому что об этом я уже подумал и теперь оценивал положение не так мрачно, как поначалу. — Доказать-то они ничего не могут,

— Крестная мать Мадлен говорит, что, войдя в столовую, увидела, что ты стоишь на стуле с графином в руке и распеваешь «Поскачем на охоту мы».

— Верно. Не будем этого отрицать. Но откуда известно, что содержимое графина было выпито не в одиночку Эсмондом Хаддоком, который, со своей стороны, как ты помнишь, стоял на столе и тоже распевал «Поскачем на охоту мы», нахлестывая коня бананом? Я убежден, что, если эта история дойдет до ушей Мадлен, полное отрицание вывезет тебя как дважды два.

Он задумался.

— Возможно, ты прав. Но все равно, тебе следовало быть осторожнее. Вся эта история крайне досадна и огорчительна.

— Что сделаешь, — решил я попробовать, — это ведь все часть одной великой цепи.

— Великой цепи?

— Каламбур Марка Аврелия. Он сказал: «С тобой что-то случилось? Очень хорошо. Это часть общего предначертания Вселенной, и назначено тебе испокон веков. Все, что случается с тобой, — часть одной великой цепи».

Он так горячо и нелицеприятно послал Марка Аврелия к черту, сразу видно было, что, как и в случае со мной, эта штука не принесла успокоения. Да я и не особенно надеялся. По-моему, данное сочинение Марка Аврелия не годится подсовывать когортам, когда они только что расшибли нос об стенку Судьбы. Надо подождать, пока утихнет боль.

Чтобы спустить на тормозах, я решил переменить тему и спросил у Гасси, не удивился ли он, обнаружив в «Деверил-Холле» Китекэта. Тут же оказалось, что я не сбил пламя, а только подлил керосину. Как ни горячо он отозвался о Марке Аврелии, в сравнении с тем, что выпало на долю Китекэта, это звучало просто ласкательно.

Понять его, конечно, можно. Если тебя заставили, вопреки голосу твоего рассудка, в пять утра перебраться вброд через фонтан на Трафальгарской площади, из-за чего погибли твои брюки, а ты сам был схвачен, брошен за решетку и вообще пропущен через мясорубку закона, ты, несомненно, начнешь склоняться к мысли, что человеку, который сотворил сие, следует вспороть брюхо тупым кухонным ножом. Именно это, если все будет хорошо, Гасси надеялся, наряду со многим прочим, проделать с Китекэтом, и, как я уже говорил, своя логика в его рассуждениях определенно была.

Наконец, исчерпав все, что мог сказать по поводу Китекэта, Гасси, как я и предполагал, обратился к скетчу, создателем и постановщиком которого был Китекэт.

— Я слышал, Перебрайт говорил что-то про скетч с диалогом невпопад, как он это называл, — сказал Гасси вопросительно, и я почувствовал, что настало время для нежного и медоточивого слова.

— Да-да, он тебе говорил? Это один из номеров в программе концерта, который организует в деревне его сестра. Я должен был исполнять в скетче роль Пата, но в связи с переменой обстоятельств теперь меня в этой роли заменишь ты.

— Вот как? Посмотрим еще. Что это за штуковина такая, черт подери?

— А ты разве не видел? Понго Твистлтон и Барми Фите показывают ее каждый год в курилке «Трутней».

— Я не бываю в курилке «Трутней».

— Да? Ну, это… Как бы тебе объяснить?.. Сценка с так называемым диалогом невпопад. Герои — два ирландца, Пат и Майк, они выходят, и… У меня с собой есть текст, вот, прогляди и поймешь, в чем суть.

Он взял из моих рук текст и стал читать, насупив брови. Наблюдая за ним, я осознал, какая неблагодарная работа — писать пьесы. Отдаешь свое создание в руки бессердечного режиссера и стоишь, переминаясь с ноги на ногу, пока он перелистывает страницы и морщится, будто у него где-то болит, а потом сует тебе обратно с кратким заключением: «Дерьмо».

— Кто это написал? — спросил Гасси, переворачивая последнюю страницу, а услышав, что автор — Китекэт, добавил, что мог бы догадаться. Он, пока читал, то и дело презрительно фыркал и теперь фыркнул опять, значительно громче, словно в шестикратном размере.

— Полнейший бред. Никакого драматического единства. Ни мотивировки, ни формы. Кого должны изображать эти двое действующих лиц?

— Я же сказал. Двух ирландцев по имени Пат и Майк.

— Может, ты объяснишь мне, каково их социальное положение? Честно скажу, я этого понять не могу. Пат, например, судя по его словам, вращается в высшем обществе, так как говорит, что обедал в Букингемском дворце, однако у его жены в доме жильцы.

— Ты прав. Странно.

— Совершенно необъяснимо. Трудно поверить, чтобы человека его класса пригласили на обед в Букингемский дворец, тем более, он совершенно не умеет себя вести. Сам же он рассказывает, что на этом обеде королева спросила, не хочет ли он картофельной похлебки, а он, думая, что больше ничего не будет, попросил шесть порций и в результате, по его собственным словам, просидел остаток вечера в углу на грани взрыва. К тому же, свой рассказ он то и дело перемежает восклицаниями «Лопни мой глаз» и «Боже ж ты мой милостивый». Ирландцы теперь так не говорят. Ты не читал «Всадники скачут к морю» Синга?[73] Нет? Достань и прочти, и если там найдется хоть один человек, говорящий: «Лопни мой глаз», дам тебе шиллинг. Ирландцы все поэты. Они говорят о душе, о тумане и тому подобном. И выражаются, к примеру, так: «О, этот вечер, он напоминает мне былое — так и хочется вновь очутиться в графстве Клэр и любоваться коровушками в высокой траве».

Гасси перевернул еще несколько страниц, хмуря брови и наморщив нос, словно от неприятного запаха. А я тоже вспомнил былое — нашу школу «Малверн-Хаус» в Брамли-он-Си, как, бывало, преподобный Обри Апджон с синим карандашом в руке прочитывал принесенное мной сочинение.

— Вот еще одна бессмысленная несуразица, — произнес Гасси. — «Моя сестра — в балете». — «Ты говоришь, твоя сестра — в балете?» — «Да, лопни мой глаз; моя сестра — в балете». — «Что же она у тебя делает в балете?» — «Как что, вылетает на сцену, а потом вылетает со сцены». — «Чего же это она вылетает?» — «Да Господи ж, Боже ты мой, у нас ведь вылитый русский балет». Это просто бессмыслица. И кстати, еще одна вещь, которую я совершенно не понимаю. После фразы «у нас ведь вылитый русский балет» и в других местах по всему тексту встречается слово «продел» в квадратных скобках. Мне оно абсолютно ничего не говорит. Ты в состоянии объяснить, что оно значит?

— Это сокращение от «проделывает». Здесь ты ударяешь Майка зонтом. Чтобы публика поняла, что сказанное — шутка.

Гасси встрепенулся.

— Так это все — шутки?

— Да.

— Ах, так. Понятно, понятно. Конечно, это придает несколько иное освещение… — Он не договорил и посмотрел на меня испытующе: — Ты сказал, что я должен бить напарника зонтом?

— Верно.

— И если я правильно понял Перебрайта, вторым исполнителем в этой выдающейся постановке будет здешний полицейский?

— Верно.

— Это совершенно немыслимо и недопустимо, — с чувством произнес Гасси. — Разве ты не знаешь, что бывает, если ударить полицейского зонтом? Я лично попробовал, когда вылезал из фонтана на Трафальгарской площади, и повторять попытку не намерен. — На лице у него проступил серый ужас, словно человек заглянул в прошлое, которое мечтал забыть навсегда. — Ну, так вот, сейчас я объясню тебе, Вустер, мою позицию. Я не согласен говорить: «Лопни мой глаз» и «Боже ж ты мой милостивый», и я не согласен нападать на полицию с зонтом. Иными словами, я решительно и определенно отказываюсь иметь дело с этим непристойным шутовством. Погоди, дай мне встретиться с мисс Перебрайт, я ей все выскажу прямо. Объясню ей, что нельзя так шутить над человеческим достоинством.